На главной площади города, перед Великой мечетью, меня окликает знакомый голос. Маамаду. Это первый человек, с которым я познакомился когда-то в Чёрной Африке. Последовательно — от аэропорта, где он встречал тогда глубокой ночью, до Мопти, где бросил со сломавшейся машиной и водителем без денег и связи — он "сдавал" меня в аренду своим знакомым, желавшим заработать на первом белом, добравшемся до тех мест впервые за три года. Вместо денег тогда он получил совет держать свою голову в холоде и как можно дальше от меня.

Маамаду невинно улыбается и на правах старого знакомого решает завести разговор. Сейчас он заселит меня в отель, нет — мы пообедаем, а потом он заселит меня, после чего мы отправимся в его дом. Там — в этом месте своего монолога он расцветает — я увижу ещё одного его сына, который родился со времён моего первого приезда. Я безучастно слушаю его с крыши машины, поправляя ослабленное крепление топливных канистр.

— Ты, наверное, хочешь подарок? — спрашиваю его.

— О, мне всегда приятно получать подарки от друзей.

Из походной сумки я достаю и протягиваю ему презерватив. Маамаду багровеет, толпа за его спиной разражается хохотом.

Я отправляюсь бродить по улицам в поисках ночлега: когда-то в городе было два отеля.

Обогнув боковой фасад Великой мечети, самого большого в мире здания из глины, я выхожу на шумную улицу. Здесь всё, как и прежде — дети кричат мне вслед, надеясь получить подарок, здороваются сидящие под навесами за чайными столиками старики, спорят, время от времени переходя на крик, женщины.

Через прорехи в сплошном ряду домов видна свалка, за ней берег тоскующей по воде реки.

Хозяин отеля, ленивый парень без возраста, приветствует меня. Мы проходим во внутренний сад, облюбованный ящерицами. Здесь, как и прежде, пара стульев и стол.

По периметру сада, в тени коридора — двери комнат с выведенными мелом номерами. Пятнадцатый был когда-то моим. Тогда, кроме меня, здесь жили пожилой мотоциклист из Словении со своей дочкой, известной телеведущей, и турок. Последний устроил хозяину скандал из-за курицы, которую он купил на рынке и попросил приготовить. Курица, со слов хозяина отеля, куда-то пропала. Возражение турка о том, что мёртвые курицы не летают, хозяин пропустил мимо ушей.

Брожу по городу. Сквозь узкие коридоры улиц выхожу к укрытому охровым тентом двору. У стены нарядного дома девушки набирают на кожаные браслеты разноцветные бусины, подхватывая слова звучащей из окна песни. Увидев меня, они оставляют свою работу, улыбаются и приглашают присесть. Они готовятся к рынку, который откроется через два дня, в понедельник.

Рынок Дженне — одна из визитных карточек Мали и одна из точек притяжения на пути из глубин Сахары к Гвинейскому заливу, сюда приезжают едва ли не со всей страны. Обычно торговля разворачивается на площади перед Великой мечетью, но сейчас там идёт ремонт, и рынок открыт на берегу реки.

Девушки расспрашивают меня о моём городе, работе. Зовут на обед. Зная, как малийцы ценят свои семьи, рассказываю о своих родственниках и друзьях. На меня собираются посмотреть соседи. После обеда девушки предлагают купить у них несколько только что сделанных браслетов. Называют, лукаво улыбаясь и желая поторговаться, цену: она не больше цены двух чашек кофе в каком-нибудь европейском кафе.

Во всём городе всего несколько оживлённых улиц. На остальных жизнь появляется стихийно, собираясь вокруг глубоких колодцев с водой или у обозначенных детским щебетанием и оставленными у входа шлёпанцами религиозных школ.

Время послеполуденного зноя обозначают спящие посреди дороги собаки. Тишину нарушает резкий голос, доносящийся из кучи составленных соломенных плетней с вывеской "Ресторан". Мне знакомо лицо этого мужчины.

Ибрагим приглашает за стол. В его ресторане — школьная парта, скамья, газовая горелка с кастрюлей воды и два стула. Он не узнаёт меня, но быстро переходит на ты, рассказывая о жизни города. Ремонт площади, затеянный какими-то иностранцами с Ближнего Востока, практически лишил его денег, вернуться на прежнее место Ибрагим не надеется, потому что считает, что власти города продали площадь под застройку.

Жара спадает, я прощаюсь с Ибрагимом и иду в сторону мечети. На песочной горке перед главным входом играют дети. Чуть поодаль в тени боковой стены сидит несколько мужчин. Среди них Мами, учитель религиозной школы — медресе, хрупкое тело которой прижато к основанию Великой мечети. Вокруг него на коврах расположились дети с дощечками, на которых Мами и его брат пишут арабские слова.

Дети смывают старые тексты в кадке с водой, после этого размазывают по поверхности дощечки тонкий слой глины, которая тут же высыхает. Мами здоровается со мной, называя по имени, которое дал мне при первой встрече — Карим, и просит подождать немного: он заканчивает раздавать домашнее задание.

Мами спокоен и доброжелателен, говорит он вкрадчиво и лаконично, точно расставляя слова в речи, будто угадывая беспорядочное метание мыслей в моей голове, Мами расспрашивает, кого я встретил в дороге. Я признаюсь, что чувствую здесь уныние. Мами внимательно слушает, перебирая тонкими пальцами бусины чёток, и вздыхает: надежда сменилась растерянностью: никто не знает, что делать.

Он просит меня прийти к семи утра на урок и предлагает остановиться у него.

На город опускалась ночь. Фонари вдоль центральных улиц зажглись только в одной части города, другая его половина осталась во тьме. При ремонте площади на прошлой неделе повредили кабель, единственный электрик должен приехать через три дня.

Ужинаем при свете аккумуляторных фонариков. Семья большая, несколько поколений. Пока мужчины собираются вокруг таза с рисом и рыбой, женщины ждут в углу двора, кто-то занимается домашними делами. После мужчин к еде приступают женщины и дети.

Утром у мечети собирается детвора, словно пёстрая воробьиная стая: на одних хорошая одежда, другие в лохмотьях. Они рассаживаются полукругом возле нас. С меня не сводят глаз два десятка мальчишек.

Дети повторяют заученные части сур из Корана, стараясь перекричать друг друга. Мами покровительственно улыбается, не выказывая напряжения. Наклонившись ко мне, он объясняет, что дети стараются произвести на меня впечатление.

После десяти минут разминки, во время которой я едва не оглох, ученики по одному подсаживаются к своему преподавателю, читая текст. Мами проверяет, указывая пальцем на строки, поправляет ошибки.

Многих своих учеников учитель собирает на улицах, кого-то привозят из деревень, сиротам Мами находит новые семьи.

После уроков он раздаёт детям консервы, которые я принёс накануне, и хлеб. Помощник достаёт из угла комнаты медресе коробку с печеньем. Дети, которые преследовали меня накануне, клянча подарки или фото, тихо слушаются малейшего жеста учителя, в точности следуя его словам.

Мами верит, что его уроки способны создать в ребёнке тот внутренний стержень, который позволит во взрослой жизни не потерять голову, не винить никого, не лгать. И учиться отдавать, не спрашивая о том, что можно получить взамен.

На прощание прошу Мами попозировать мне для фотографии, смотреть за меня, представив будущее его страны. На мгновение по лицу его пробегает тень настороженности, но тут же исчезает — от глаз, наполнившихся блеском, разбегаются лучами морщинки от его почти детской улыбки.

На выезде из города играет красками женских нарядов рыночный день. Запах пряностей и пыли, раскалённый полиэтилен и пустые телеги, алый сок гибискуса в прозрачных пакетах. Выставка народов Сахеля.

Двадцать километров по узкой каменистой дороге и пологий спуск к подножию плато, где находится деревня Тели. Навстречу выбегают дети, машут руками. Машина едва протискивается между вплотную составленных глиняных домов.

Ко мне выходит мужчина, староста деревни. Он говорит, что после сокращения числа туристов власти утратили к догонам всякий интерес. Здесь нет полиции, медицины и денег. Ничего. Но нет и террористов: ближайший очаг напряжённости, Дуэнца, лежит в ста сорока километрах отсюда. В стране догонов не происходит ничего, и поэтому регион не нужен ни властям, ни повстанцам.

В деревнях живут выращиванием проса, рядом с источниками воды разбиты сады, пробивающиеся из песка ярко-зелёными пятнами.

По освещённым золотым светом заката камням мы взбираемся к домам предков догонов телемов, легендарных людей-птиц, живших здесь восемьсот лет назад. Их деревня расположена в отвесных стенах обрыва. Детский смех, пение птиц, резкий голос заскучавшего ишака — звуки отражаются от стен опустевших домов. Кажется, что можно понять, что происходит в каждом из домов в ста метрах от меня.

Староста показывает мне жилище последнего хогона — хранителя традиционной религии — анимизма, который умер десять лет назад. На стенах дома вылеплены барельефы всадника и змеи, внутри — черепа, травы, битая глиняная посуда. Над моей головой, в нижнем ярусе домов телемов — деревенское кладбище, выбеленные солнцем человеческие кости.

На рассвете выдвигаюсь в путь. От узкой нитки дороги, связывающей деревни у подножия плато, я поворачиваю на юг, куда, по словам моего друга и старосты, не возят туристов.

Песчаная тропа петляет между холмов, поросших пучками выгоревшей травы. За одиноко стоящей скалой скрывается деревня. Здесь никто не говорит по-французски, общаться приходится на языке жестов. Мужское население собралось вокруг колодца перед мечетью. Набирают воду, привязывая верёвку к лошадиной упряжи. Лошадь, управляемая мальчиком, послушно трусит до ближайшего дома, поднимая воду из тридцатиметрового колодца.

За деревней, на вершине холма с нескладными баобабами, женщины размалывают просо. Почти у каждой за спиной спит ребёнок. Тихо, слышны только глухие удары дубины о дно деревянной ступы. Жёлтый холм, голубое небо, осыпающаяся пыль перемолотых злаков...

Деревня за деревней, пустые овраги на месте высохших рек, гребешки убранных полей, аллеи баобабов... В одной из деревень пытаюсь сфотографировать огород, распаханный у небольшого озера. В квадратных ячейках лениво стелются зелёные стрелки лука.

Меня окликает отдыхающий в тени баобаба крестьянин. Плати и фотографируй или убирайся восвояси — смысл его слов прост. На названную сумму здесь можно жить неделю.

Медленно поднимаюсь вверх по одной из трёх дорог. Покрытие разбито, от обрыва отделяет расстояние в локоть шириной. Выбираюсь на каменистое плато, где оставляю машину.

С крыши единственного в деревне постоялого двора отлично видно деревню телемов. Я спрашиваю, как они взбирались на такую высоту. Староста, не моргнув глазом, отвечает, что телемы научились использовать ветер.

Разглядываю через телеобъектив скалу перед покинутыми домами. Ни единого следа обработки камня. На высоте десятиэтажного дома вытянулись в ряд похожие на осиные гнёзда человеческие жилища.

После обеда староста протягивает мне тетрадь, в которой туристы пишут отзывы на разных языках и указывают сумму пожертвования на нужды деревни. Записи обрываются в 2011 году. Дальше всего несколько строк на польском, итальянском и английском. Моей записи, сделанной в прошлый приезд, нет. Замечаю оборванный корешок листа.

Отлично помню то чувство, какое испытал, открыв тогда эту тетрадь: я здесь первый чужестранец за четыре года. То же чувство, видимо, испытали поляки, побывавшие спустя восемь месяцев после меня. Они, как и я, оставили крупную сумму в качестве пожертвования.

Чувствую обман, но понимаю старосту, глядящего в сторону. Он нашёл такой путь.

В деревне Дуру ищу человека по имени Абрам. Я был у него в гостях два года назад. Абрам — врач и глава христианской общины, которых во всём Мали можно пересчитать по пальцам.

За деревней дорога обрывается, дальше наплывы застывшего камня и узкие тропы. Иду пешком.

На квадратной площадке множество детей. Рядом одноэтажное здание. Ко мне выходит мужчина в очках — директор деревенской школы. Спрашиваю у него про Абрама, он подзывает девочку и просит меня проводить.

Клер неплохо знает французский язык. Вместе мы движемся мимо дворов, из-за заборов которых торчат соломенные крыши амбаров, и выходим к дому с нарядным цветником. Девочка оставляет меня здесь и убегает обратно в школу.

Женщина приветствует меня и жестом предлагает занять деревянное кресло. Протягивает воду. Вокруг собираются дети. Странное дело — они не кричат, не просят ничего. Просто смотрят на меня с любопытством и по очереди, набравшись смелости, выходят из толпы, чтобы пожать мне руку.

Внезапно из-за угла выбегает девочка. Я тут же узнаю её. Это дочка Абрама, которая, не отпуская моей руки, следовала за мной всюду в прошлый мой приезд. Она так же улыбается, так же держит меня за руку, иногда от радости хлопая в ладоши.

Наконец появляется хозяин дома. Он извиняется — работал в поле. В прошлый раз он просил меня привезти медикаменты для деревни. Мои друзья попросили передать ему целый ящик бутыльков, мазей и капель. Абрам благодарит, снова и снова жмёт мне руку. Этер, так зовут его младшую дочку, усаживается у меня на коленях и, вслушиваясь в незнакомую речь, водит по моей пыльной ладони своим маленьким пальчиком.

Жена Абрама готовит чай, в отличие от того, к которому я привык, путешествуя по Африке, он совсем не крепкий: на небольшой чайник всего несколько чаинок — это всё, что есть в доме старосты деревни.

Я рассказываю ему о сегодняшнем инциденте в саду догонов. "Дурак! — коротко резюмирует староста. — Наши сады — это общая территория всей деревни, никакого права запрещать тебе быть там он не имеет. Злость, наверное, злость".

Я спрашиваю, может ли в таких спокойных местах, как страна догонов или Дженне, озлобленность вылиться в агрессию, прежде всего к белым. "Мы все помним, какой была жизнь раньше. Я боюсь за поколение наших детей. У них нет учителей, нет учебников. Какие знания займут место в их голове? Я не знаю", — тихо говорит Абрам.

Один год сменяет другой, и лёгкий недуг, охвативший всю страну, оказался тяжёлой болезнью. Абраму каждый день приходится решать вопросы выживания деревни и быть сухим прагматиком, исходя из своих опасений. Проблемы страны, показавшиеся мне серьёзными в столице, здесь, в глиняной деревне, выглядят непреодолимой стеной.

Верит ли Абрам в завтра? Не знаю. Если бы луна, которая уже поднялась над каменным ложем, была ромашкой, по лепесткам которой…

Абрам прерывает мои раздумья и зовёт прогуляться до края плато, посмотреть закат.

Он берёт с собой музыкальный инструмент — палку с двумя струнами, к которой прикреплён сделанный из плода баобаба полый резонатор, и маленькую сумочку, в которую кладёт старенький телефон. "На всякий случай", — поясняет он.

Вдвоём мы пробираемся среди огромных глыб. Я еле поспеваю за ним. Навстречу нам идут женщины с тазами на голове — источник воды находится на сто метров ниже деревни.

Утром всю округу затянуло тонкой дымкой поднявшейся ночью песчаной пыли. Абрам дарит статуэтку из дерева и маску. Завтрак, как и ужин, жена моего друга подаёт в большем количестве, чем я могу съесть.

Во дворе собираются дети, а хозяин снова достаёт свой инструмент. Клер надевает пёстрый платок, вторым, украшенным зеркальцами и ракушками, укрывает ноги. Абрам подмигивает мне: девочка очень хотела станцевать для меня. Вокруг него собирается вся семья.

Абрам начинает играть. Девочка хлопает в ладоши и прыгает в такт. Клер застенчиво поглядывает на меня всякий раз, когда приближается вплотную, потом поворачивается в прыжке и удаляется.

Вместе с Абрамом мы идём к школе. Дети уже сидят в классах. Меня снова приветствует директор. Вся школа — это он и его жена и две комнаты, в которых дети учатся шесть лет, дальше они должны продолжать обучение в гимназии в Бандиагаре в тридцати километрах отсюда.

В каждой комнате дети из двух классов рассажены в два ряда. Пока учитель находится в одной комнате, дети в другой читают по очереди текст на доске. Старшие проверяют младших. Первоклашки занимаются на улице под натянутым тентом.