«Очень страшное оружие — 12-летний мальчишка из гитлерюгенда, вооружённый фаустпатроном. Он в танк в середину долбанёт — и всё,
нет трёх танкистов.

Я помню, как в нас попали. Радисту голову разнесло, весь его мозг на мне.
Я выскочил из танка. Если в танк попали, у тебя есть пять секунд, чтобы вылезти. Если не успел, то... Пятьсот литров дизельного топлива у тебя за спиной, боезапас снарядов, двадцать штук гранат Ф-1 в комплекте, по два диска с патронами на каждый пулемёт, автомат — один на весь экипаж. У нас,
у танкистов, оружия ближнего боя не было. Да какой там ближний бой? Это только хвастуны рассказывают и в кино показывают. Если танкисты из машины успели выпрыгнуть, их, разбегающихся, били, как куропаток. Но надо было успеть из кармана комбинезона пилотку со звездой достать. Контрразведчики за этим следили, «особняки». Они напрямую Лаврентию Павловичу подчинялись. Они с тобой даже на «ты» разговаривать не будут, считали тебя... Ну…

Я дважды горел.

Под Науцкеном, сегодня это Добрино, эти мальчишки два наших танка подбили. Никто не выскочил. А командир у нас пожилой был мужчина. Лет тридцати.
Он первый его увидел: «Боря, смотри, там с окопа каска блестит фрицевская. Тормози!». Я по тормозам. Он дал по этому окопу пулемётную очередь. И вдруг из этого окопа ручонки тянутся. Детские совсем. Я выскочил из люка, хвать его за шлем, потянул на себя. Он лёгкий такой был. Ну, ободрал ему лицо немного, пока вытаскивал. У него кровь пошла, я этого не хотел. Он в такой мышиной шинели был, фрицёныш этот. Лопочет что-то по-своему.

А радистом у нас тогда еврей один был. Он по-немецки понимал и говорил. Радист мне и говорит: «Борь, он лопочет, что у него мама в этом доме живёт,
а папа — под Смоленском в плену». И что мне с ним делать? И я отправил его
к маме. Пинком. И он побежал...

Некоторые мне потом говорили, что зря я фрицёныша отпустил. Мол, надо было его...

После войны мы стояли в нынешнем Первомайском. Началась мирная солдатская жизнь. Мы к каждой бочке затычка: где разгрузить, где погрузить, где стену разломать, где ещё что. Помню, мы даже искусственный лёд
с немецкого катка в Москву отправляли, в спорткомплекс ЦСКА. У них там первый искусственный каток появился, так вот он из Кёнигсберга.

А когда немца стали выселять, нашим делом было в доме проверить, чтобы никто не спрятался. Они уезжать не хотели. Загрузили мы их, немцев,
в «Студебеккеры» (американские грузовики поставлялись воюющему Советскому Союзу в рамках ленд-лиза — прим. авт.), и вдруг из одного выскакивает немец, высокий такой, показывает на меня, рассказывает что-то остальным и ногой словно пинок кому отвешивает. И тут я понимаю, что приехали мы в самое то место, где я того фрицёныша из окопа вытащил.
Он, оказывается, всей своей деревне про меня рассказал. Узнавать начали.
Я подошёл к этому парню, он, как и многие, по-русски говорил. Спрашиваю:
а где тот фрицёныш, которого я из окопа вытащил? А его, оказывается, только что «Студебеккер» в Западную Германию увёз.

Интересно, что с ним стало, с этим фрицёнышем?»

«Если пять снарядов выпустишь и даже два вентилятора на башне включишь, всё равно от тебя этим дымом будет переть неделю. Слеза пахнет дымом. Пописал — пахнет дымом. Сопли пахнут. В ухо залезешь — пахнет.

Нам выдавали неприкосновенный запас, НЗ. Продукты на всякий аварийный случай. Но мы съедали всё сразу. Даже специальная теория в экипажах появилась: надо НЗ съесть сейчас, а то убьют и не попробуешь. С этим НЗ проблемы возникали. Нам его выдадут, мы его тут же съедаем. А через три дня приказ: всем экипажам сдать НЗ. А экипажам-то сдавать уже нечего. Кухня тебе каши не даёт, потому что по документам у тебя ещё есть НЗ.

Ели вдвоём-втроём из одного котелка, а то и вчетвером. Ложка на войне — очень важная вещь. Если ложки нет, то... Сидишь, ждёшь. Экипаж уже своими ложками по дну котелка скрести начинает, пока кто-нибудь не скажет:
«Ну, ребята, хватит! Дайте этому танкисту хоть немного». И тогда кто-нибудь оближет свою ложку и даст тебе».

«В Восточную Пруссию мы вошли в районе нынешнего литовского Шилуте. Настроение всегда у нас было боевое, мы же ребята все молодые, 1925 года рождения, фанатично настроенные. В Литве бои были ужасные. Они, сволочи, даже собак против нас один раз пустили. С минами привязанными. А мы смотрим — один танк горит, второй. Повыскакивали. А собакам жрать не давали, их только под танком кормили. Ну они и бежали под танк. А там уже мина и срабатывала. Нет, это не немцы этих собак на нас выпускали. Как кто? Русские. Власовцы. Попадались нам такие. На пузе ползали, жизнь просили. Но ребята таких сразу вешали…»

«С трофейщиками и гэсээмщиками (военнослужащие трофейных команд, «третий эшелон», собиравшие по окончании боевых действий всё ценное; гэсээмщики снабжали танки топливом — прим. ред.) мы не дружили. А вот они с нами дружбы искали. Мы же первые везде входили. К тому же у танкистов часто бывало задание посмотреть тот или иной дом, например. Не остался там кто, например. Ну мы и смотрели. Еду для себя в первую очередь.

Так вот, как-то въехали мы в Гросс-Скайгиррене (ныне посёлок Большаково — прим. ред.) на танке в магазин, где немцы мужские костюмы продавали. Я такого в России не видел. В этом магазине даже манекен был. Костюмы — самые разные, и в полоску, и в клетку, очень хорошие. Пехота-автоматчики нам помогли, мы с ними в дружбе были. Мы эти костюмы вместе в мешки покидали — и на борт. Утром приезжают нас заправить, а гэсээмщик спрашивает: «Ну, как там, ребята, есть что? Ну что вы жмётесь, всё равно сгорите, давайте сюда хоть один мешок». А у нас был радист, Жорка, белорус, здоровый такой. Он контуженный был, ещё не отошёл тогда, заикался немного. Он ничего этому гэсээмщику не сказал, только у меня ведро попросил и «пять капель» соляры туда накапать. Я сразу понял зачем. Дал ему ведро, соляра на дне. Жорка взял все эти костюмы, сбросил с танка, облил дизтопливом и поджёг. А машина гэсээмщика рядом стоит. Тот выскакивает, бегает туда-сюда, причитает: «Сожгли, сожгли!». А мы ему: «Забирай, не жалко!».

Лучше пускай это сгорит, чем мы».

«Как и у всех механиков-водителей, у меня был белый шёлковый носовой платок. Настоящее богатство по тем временам. При заправке танка он использовался как фильтр. Этот платок, наверное, единственное, что у меня было. Бывало, заправляешься, а «особняк» мимо идёт, специально смотрит, через платок ты танк заправляешь или нет.

Нас учили всему. И давить, и стрелять, и радиостанцией управлять. Ну и водить. Механик-водитель вечно грязный, весь в солярке и масле, вечно потный».

«Время голодное было. А после войны было ещё голодней. Потому что во время войны американскую тушёночку подбрасывали, ещё кое-что давали. А после войны стало хуже. Мы стояли в нынешнем посёлке Первомайском. Вечно ходили по округе, щавель собирали, на Северную гору за зелёными яблоками лазили. Голодновато было после войны. В части кормили два раза в день, утром и вечером. Месяца два нас так кормили. Видимо, сразу после войны не разобрались там, наверху, неразбериха страшная была. А потом — ничего, наладилось».

«В 1944 году нам прислали три новых танка ИС-3. Для испытаний. В 1948 году
у нас всю дивизию на них пересадили. Но они себя не оправдали — грелись быстро, и их сдали все на Кировский завод в Ленинград. А пушка у них —
122 миллиметра. Игрушка добрая. Это вам не в «тридцатьчетвёрках»
с 85-миллиметровой пушкой. Нам, чтобы «раздеть» противника... Знаете, что такое «раздеть»? Нет? Это в гусеницу попасть. Настоящее искусство. Вначале попадаешь в гусеницу, немец останавливается, а потом ты его сбоку, где броня потоньше.

«Тридцатьчетвёрочки» с 85-миллиметровой пушкой начали в 1943 году поступать в войска. «Тридцатьчетвёрка» — она вертлявая была. Как юла. Очень простой танк в управлении. С 400–500 метров можно и с «Тигром» «поиграть», но напрямую его, гада, не возьмёшь. Поэтому вначале надо было его, сволочь, «раздеть». Броня у него солидная. А вот когда ты его «разденешь», вот тут уже ты имеешь преимущество, «Тигр» уже твой. Это специалистом надо быть, не один свой танк сменить».

«Один раз я без вести пропал. В Белоруссии это было. В районе Северной Двины. Немцы тогда в нас попали. Командир начал выскакивать через башенный люк, его сразу расстреляли, наводчик, радист и заряжающий сгорели, а я успел выпрыгнуть. Меня сразу в другой экипаж — и в бой. А в том моём танке четверых погибших нашли, а пятого нет. Записали мехвода в без вести пропавшие, я и не знал. После войны начали всех проверять, кто где служил. Много интересного выяснилось. Кто-то, оказывается, на оккупированной территории в полицаях был. Когда наши подходить стали, он в партизаны ушёл. У нас в оркестре капитан служил. Так выяснилось, что при немцах он ярым полицейским был. Взяли его. Писаря потом одного такого взяли.

И тут вдруг выясняется, что в списках батальона, в котором я служил, меня нет. Пошёл к начальнику штаба. Он мне говорит: «Мы тебя давно знаем, но вот что делать?». Я пошёл к командующему, к Соммеру. Его именем улица
в Калининграде сейчас названа. Он написал подтверждение, что я живой и служу. Помню подпись его: «Герой Советского Союза, генерал-майор Соммер». Написал он в Москву. А оттуда наградные листы пришли — Красная Звезда
и «За отвагу». А я говорю: «Нет, подождите, ещё должно быть». Они снова отправили в Москву. Тогда мне уже Славу и вторую Красную Звезду дали».

«В Восточной Пруссии был танковый рейд по тылам противника. 13 дней. Не помню, спал я эти 13 дней или нет, ел я что-нибудь... В рейд пошли 37 танков
и 40 самоходок. Вернулись семь танков и самоходок немного. Остальные все там остались…»

«В конце семидесятых мы с одним нашим из Первой Московской пошли к генералу Белорученко. Три дня ходили, чтобы нас пустили. Тогда строго было.
Я тогда был председателем Совета ветеранов Первого танкового корпуса.
Я говорю генералу: «Мы хотим танк поставить как памятник на улице Соммера,
а в Калининградской области танков уже нет. Все разобраны, на полигонах разбиты». Он отправил нас на Добровольский полигон. Мол, там есть «тридцатьчетвёрки». А мы уже там побывали: то у танка башни нет, то ходовая совсем другая.

Он позвонил в Москву. Бабаджаняну, тогда главному маршалу бронетанковых войск. Разговаривали они громко, я их разговор слышал. Бабаджанян сказал: «Будет вам танк!». И положил трубку. Прошло несколько месяцев. Я уже подумал, что не получилось ничего с танком. Вдруг мне домой звонок. Дежурный по 11-й армии: «На станции Кутузово-Новое стоит для вас танк. Если вы его до утра не уберёте с платформы, то простой придётся оплачивать.
А стоит этот простой... Даже если вы квартиру свою продадите, всё равно не хватит покрыть».

Я его спросил: «А чего это я должен платить?». А он мне: «Это вы потом с Москвой разбираться будете. Вы выпрашивали танк? Вот он вам и пришёл!». Вместе с приятелем поехали на станцию. Да, стоит танк. На платформе, на колодках, прочно так проволокой прикручен. Мы — за дело. Раскрутили проволоку, сбили колодки. И тут приходит дежурный по станции. «Нет, — говорит, — так нельзя: проволоку вооон туда надо отнести, а колодки — вон туда».

А я залез в танк. В «тридцатьчетвёрочку» родную. Включил массу. Плафон освещения загорелся. Живой танк. Подкачал топливо, нажал на стартер. Завелась с пол-оборота. Представляете, что я при этом почувствовал? Три манёвра — и я с платформы ушёл.

У какой-то девушки расписался за полученный мною танк. А постамент уже под него на пересечении улиц Соммера и Рокоссовского делали. Туда танк приехал на трейлере. А вот уже на постамент он своим ходом залез как миленький.

Танк этот не боевой. Уже. Ему моторную раму подпилили и цементом залили. Помните, когда начались события в Югославии? Так тогда студенты написали на танке «Вперёд, на НАТО!», залезли внутрь».

«Я часто выступаю — в школах, например. И часто слышу, что вот, мол, немцы не виноваты. Я вам так скажу: даже к костям прощения нет. За то, что они натворили. И вы хотите меня убедить после того, что я видел, что они не виноваты? И вы хотите, чтобы я их простил?»