Смертный приговор книге воспоминаний советских отцов-переселенцев вынесли в администрации Калининградской области (ныне — правительство Калининградской области). Сохранилась архивная копия "приговора" — письма директору Калининградского книжного издательства. В нём говорится: "В результате рассмотрения рукописи книги "Переселенцы рассказывают" (одно из рабочих названий книги), в результате обсуждения её с участниками возрождения области (...) в настоящем виде она не может быть опубликована. Она требует коренной переработки...".

Что именно оказалось не так в воспоминаниях советских переселенцев, рассказывает другой архивный документ — рецензия на книгу главного редактора книжного издательства Сергея Даниель-Бека. "Книга приобрела крайне обидный для ветеранов области откровенно русофобский характер", "самыми чёрными красками обрисованы представители Советской власти", "она (книга — прим. авт.) очень далека и даже противоположна патриотической точке зрения на историю этого края" — вот несколько цитат из рецензии, датированной 1997 годом. Примечательно, что Сергей Даниель-Бек, написавший рецензию, сам был одним из первых советских переселенцев в Калининградской области. Во время сбора материала он лично дал интервью участникам проекта. Его рассказы о разных аспектах жизни первых советских переселенцев в Восточной Пруссии активно представлены в обидной для ветеранов области и носящей откровенно русофобский характер книге.

Авторскому коллективу было предложено внести в книги около 80 изменений. В подавляющем большинстве предложения "внести изменения" означали удаление из книги того или иного документа, фотографии или воспоминаний переселенцев.

Юрию Костяшову и участникам проекта надо было решать: или принять административный ультиматум, и тогда книга, пускай и в урезанном варианте, но выйдет, или...

Костяшов отказался "вносить изменения" и "перерабатывать" книгу. Уже готовый набор книги был уничтожен сотрудниками ныне не существующего Калининградского книжного издательства. Первое издание "Переселенцев...", переведённое на немецкий, вышло в ФРГ. Потом были Польша и два издания, вышедших в России небольшими тиражами.

Маленькие тиражи, откровенность ветеранов-переселенцев и энтузиазм участников проекта сделали "Переселенцев..." библиографической редкостью.

Новая версия книги "Восточная Пруссия глазами советских переселенцев" выходит в издательстве "Калининградская книга" в конце марта.

Юрий Костяшов, доктор исторических наук, рассказал "Клопс" о том, как создавалась "Восточная Пруссия глазами советских переселенцев", что значит эта книга для него лично, и о том, почему послевоенная история Калининградской области до сих пор остаётся "неудобным моментом" в истории современной России. Также с разрешения Юрия Владимировича Костяшова "Клопс" публикует одну из самых "дискуссионных" глав "Переселенцев..." — главу "Немцы".

— Юрий Владимирович, хочу задать вам вопрос, на который знаю ответ. Почему первое издание "Восточной Пруссии глазами советских переселенцев" вышло в Германии, а не в Калининграде?

— В том виде, в каком она была опубликована, книга была написана в 1992 году. Мы предлагали книгу практически всем существовавшим тогда издательствам. Их было немного. В издательствах книгу воспринимали с большим интересом. Но поскольку в книге речь шла о довольно деликатных темах: немцы, памятники Восточной Пруссии, послевоенная история и многое другое, книгу печатать отказывались.

— А как вам объясняли в издательствах причину отказа?

— Говорили, что тема очень деликатная, что поднимать такие вопросы ещё рано. И так прошло пять лет. Мы уже отчаялись издать книгу где-либо, когда немецкий историк Экхард Матесс отнёсся к книге с большим интересом. Он организовал перевод и нашёл издательство в Германии, которое книгу напечатало. Поэтому первое издание "Восточной Пруссии глазами советских переселенцев" вышло в Германии в 1998 году.

— А что случилось с первым калининградским изданием? Почему набор уже фактически готовой книги о переселенцах был уничтожен?

— Решение о том, чтобы рассыпать набор уже готовой книги, было принято в администрации Калининградской области. У нас сейчас очень хорошие отношения с человеком, который тогда работал заместителем губернатора и чьё письмо в издательство сыграло такую роковую роль. Тогда это было очень грустно. В подготовке книги к печати принимали активное участие областной музей, комитет по делам архивов. Они финансировали издание "Переселенцев...", планировался десятитысячный тираж. Но "благодаря" вмешательству администрации Калининградской области уже готовый набор книги был рассыпан. После этого мы передали рукопись в Германию, а затем опубликовали в Польше в 2000 году.

Скандал с рассыпанным набором, кстати, сыграл свою положительную роль. Это стало своеобразной рекламой. Читатель узнал о книге ещё до её выхода и появление книги встретил с большим интересом.

Примечательно, но в первом издании авторы книги и так пошли на компромисс. В областном музее и комитете по делам архивов не без оснований опасались, что будут какие-то последствия. Поэтому нам назначили редактора. Им стал Анатолий Петрович Дарьялов, известный калининградский журналист, член обкома КПРФ. Фактически он выполнял роль политического цензора. Должен сказать, что эта цензура была довольно щадящая. Но нам пришлось выбросить целый ряд материалов. Понимаете, мы пять лет занимались книгой. Конечно, нам хотелось хоть в каком-то в виде её опубликовать. Поэтому мы пошли на то, чтобы что-то выбросить, что-то сгладить. Тот вариант, который должен был увидеть свет в 1997 году, был подцензурный.

— Какие материалы были выброшены?

— Глава "Оружие, преступность, кладоискательство", например. Также была выброшена, на мой взгляд, принципиально важная глава про переселенцев до войны. В этой главе упоминались сталинские репрессии, и это стало одной из причин удаления главы. Но главное, там упоминалась война. Рассказывалось, что люди перенесли, с какими чувствами они сюда приехали. Или, например, эпизод о немцах, где рассказывается о смешанных русско-немецких семьях, что, конечно же, было в послевоенном Калининграде. Дарьялов настаивал, чтобы из этого эпизода мы убрали несколько сцен. Например, ту, где советский лейтенант на коленях признаётся в любви к немке. Такого рода замечания нам казались абсурдными. Также были претензии и к фотографиям. Некоторые любительские снимки были сочтены невозможными для публикации, так как, по мнению руководства Калининградского книжного издательства, они носили "постановочный характер". Несколько фотографий было настоятельно предложено убрать.

Мы на это пошли. Тем не менее набор всё равно рассыпали. В отцензурированном виде книга увидела свет на немецком языке. Но когда дело дошло до издания собственной книги на русском языке, мы вернулись к первоначальному варианту, к рукописи без всяких купюр, без всяких изъятий.

Новое издание отличается немногим: какие-то исправления, связанные с ошибками, введение переписано, и очень существенно увеличился иллюстративный ряд. В новом издании в два раза больше иллюстраций, чем в старых.

— История с иллюстрациями имеет особое значение. Я помню, как во время одной из своих публичных лекций вы рассказывали, что в послевоенной Калининградской области, на всей территории которой действовал особый режим, в обязательном порядке надо было регистрировать фотоаппараты в милиции. Поэтому сегодня у нас так мало фотографий послевоенного периода.

— Вы совершенно правы. Проблема с фотографиями у нас очень большая. Постановлением правительства Советского Союза вся территория Калининградской области была отнесена к запретной зоне. Здесь действовал особый режим кино- и фотосъёмки. Официально она была возможна только после специального разрешения органов внутренних дел. Режим секретности на бумаге был очень строгий.

Например, помимо разрешений на фотосъёмку, которые надо было брать в милиции, из-за режима запретной пограничной зоны на территории Калининградской области нельзя было разводить почтовых голубей. Потому что с голубями шпионы могли передавать свои сообщения.

Понятно, что авторы любительских фотографий, дошедших до нас, никаких разрешений не брали. Но количество фотографий очень ограниченно, в этом отношении область у нас очень бедная. Те два-три корреспондента центральных информационных агентств, которые здесь бывали, оставили после себя только постановочные снимки.

— Насколько общество готово к исторической правде? Насколько мы готовы открывать для себя "деликатно-неудобные моменты" в нашей истории?

— Кажется, что общество не готово, не воспринимает негативную информацию, но это совершенно не так. Если мы вспомним то время, когда мы работали над книгой, общались с людьми, записывали интервью, работали в архивах, то это были первые годы перестройки. Когда прошло раскрепощение сознания и никакая правда нам была не страшна.

Но если бы мы брали интервью у переселенцев сегодня, я уверен, что они не были бы так откровенны с нами. Дело не в обществе, а в тех установках, которые существуют сегодня в государстве и которые возрождают мифы и стереотипы советских времён. Одна из наших задач — эти шаблоны разрушить, освободить сознание и донести правду.

— Донести правду... Насколько вам это удалось?

— Даже те ветераны, которые с предубеждением относились к нашей работе, оценили её как честную и важную.

— Как вы думаете, в современных политических условиях было бы возможно появление такой книги, как "Восточная Пруссия глазами советских переселенцев"?

— Когда мы работали над первым изданием, то нам казалось: вот выйдет книга, и на нас посыплются громы и молнии ото всех патриотических и ветеранских организаций. Но оказалось, что все "разоблачительные" статьи о нашей книге публиковались до её выхода. После публикации не было ни одной статьи, ни одного высказывания в СМИ, где нас бы упрекали в чём-либо.

Понимаете, книга построена так, что авторы свою позицию не высказывают. Они стараются представить всю палитру взглядов, которые встретили в 320 интервью, что мы записали. Там высказаны разные точки зрения, иногда абсолютно противоречащие друг другу. Именно эта палитра создаёт впечатление объективности, честности. Думаю, что то же самое возможно и сейчас.

— Часто при разговоре с разными людьми о нашей послевоенной истории у меня складывается впечатление, что некоторые как бы стыдятся этого момента в нашей истории...

— Стыдиться нам нечего. Я считаю, нам удалось создать картину, которая рисует русский, советский народ как очень гуманный народ. Несмотря на случаи мародёрства и насилия — эти неизбежные спутники всякой войны.

Из искренних рассказов первых переселенцев мы видим, что люди всегда остаются людьми. Очень многие переселенцы помогали немцам и жалели немцев, например. Притом что в книге есть эпизоды, связанные с насилием по отношению к немцам. Вообще понятие "стыдиться" — ущербное понятие. Вся полнота исторической картины позволяет с пониманием относиться к причинам того или иного поведения.

— Скажите, почему история, которая началась с 1945 года, считается деликатной? Почему её до сих пор как-то боятся?

— Совершенно искусственная ситуация была создана рядом общественных деятелей, которые используют жупел германизации, чтобы делать собственную политическую карьеру, это небольшой круг людей, которые активно стучатся во все двери и получили доступ к каким-то средствам массовой информации. Ни широкая общественность, ни властные структуры, ни наши коллеги — историки, архивисты, музейщики — не являются никакими нашими оппонентами.

— Я был удивлён, что в 46–47 годах прошлого века в молодой Калининградской области свирепствовал голод. Написал про это статью. Читатели тоже удивились: как так? Какой голод после войны? То есть относительно недавняя наша история, но назвать её хорошо знаемой, что ли, нельзя. Скажите, а студенты охотно занимаются этим историческим периодом?

— Этот период очень интересный. Первые послевоенные годы — переломный момент, когда тот советский строй и образ жизни, который был пересажен на эту почву, он предстал в обнажённом виде, так сказать. Все язвы советского строя здесь проявились с особой силой. Особенно ярко "показало себя" колхозное строительство. Процессы очень яркие, живописные. Поэтому студенты работают с этим периодом с интересом.

Есть два периода, документы которых очень интересны. Это период до 1950-х годов, когда было много неотредактированных документов, в том числе и написанных от руки. И период перестройки, для которого характерна потрясающая раскрепощённость общественного сознания. Все остальные советские документы ценны для историка, но сами по себе малоговорящие.

— Я видел в Государственном архиве Калининградской области протоколы первых колхозных собраний первых колхозов области. Они прекрасны. Написаны на оборотах старых немецких документов или на рулоне великолепных, с золотым теснением, немецких обоев. А ещё я читал вашу потрясающую книгу "Послевоенный быт советской деревни на примере переселенческих колхозов Калининградской области". Некоторые моменты из этой книги, этого исторического исследования по своей литературной составляющей достойны Гоголя. Например, классификация председателей колхозов по их поведению в пьяном виде. Это очень смешно, хотя речь идёт об ужасно тяжёлом времени. Как вы думаете, насколько допустим юмор в историческом исследовании? И где проходит граница?

— Когда мы работали над "Переселенцами...", и я в своей работе, и весь наш коллектив испытывали к людям, у которых мы брали интервью, в первую очередь огромное сочувствие. Не дай бог нам пережить то, что пережили они. Иногда рассказы этих людей готовы были довести нас до слёз. Я, например, на всю жизнь запомнил рассказ одной переселенки. Она всю жизнь проработала на заводе. Всю жизнь. Восемь часов на работе, прибегает домой, быстро поела, а потом — на субботник, потом на воскресник, потом ещё на куда-то. Такая жизнь. Когда она нам это рассказывала, ей было за 70. Она сидела в маленькой комнатушке в коммунальной квартире, отвечала на наши вопросы и вдруг говорит: "И вот что со мной стало, я здесь одна и никому не нужна".

Рассказывать об этом "с юморком" недопустимо. Другое дело, когда надо показать, в каких условиях жили люди, что они чувствовали и как реагировали на ту или иную ситуацию...

Меня, например, всегда занимала проблема эффективности колхозного труда в послевоенных калининградских колхозах. Из документов следует, что колхозники не работали в колхозах. Они старались, как могли, отлынивать от работы. Всеми силами. Можно подумать, что переселенцы в основном были лодырями. Но давайте посмотрим на ситуацию с другой стороны. Люди были поставлены в невыносимые условия, когда надо было просто выживать. Чтобы физически выжить, колхознику, его семье нужно было экономить силы в общественном хозяйстве, чтобы на собственном небольшом участке прокормиться. Поэтому стратегия выживания такая была: экономь силы там, где ничего не получишь.

Поэтому те модели поведения, которые мы видим среди колхозников, которые кажутся неприемлемыми, это всего лишь модели, которые позволяли людям выжить в тех нечеловеческих условиях, в которые их поставило наше советское государство. Поэтому сочувствие и уважение к людям — да, к государству — нет.

— Сегодня мы часто слышим, что при Сталине был порядок. Архивные документы, которые я видел в областном архиве, на мой взгляд, говорят, что порядка не было. Были и бесхозяйственность, и коррупция. Это так?

— Я с вами соглашусь. После изучения большого количества документов той поры могу сделать вывод, что порядка не было. Более того, сталинская система управления и организация хозяйственной жизни мне представляется чудовищно неэффективной. Например, заселение Калининградской области. Оно изображалось долгое время как плановое и тщательно организованное. Внешне оно так и выглядело. Но если копнуть чуть глубже, получается, что во многом это был стихийный, плохо управляемый процесс. Например, главными донорами для Калининградской области были Смоленская, Ленинградская и Московская области, где организованная вербовка вообще не проводилась. Оттуда шёл огромный поток стихийных переселенцев. Второй пример: если переселенец уезжал из Калининградской области, то он был обязан вернуть государству какие-то деньги — подъёмные, например. Дезертиров, как страшили власти, будут отдавать под суд. И обратный поток был небольшой. Но вскоре люди поняли, что их по-настоящему никто не будет преследовать, если они "забудут" вернуть государству долги, и отток переселенцев стал приобретать огромные размеры. В конце концов две трети тех, кто сюда приезжал, уезжали обратно. Государство, которое, по идее, должно было "трудовых дезертиров" находить и карать, ничего не делало, контроль оказался очень слабым.

— В те времена было такое выражение, которое часто встречается в архивных документах, как "хозяйственное обрастание". То есть когда руководящие товарищи занимались личным обогащением, а не работой. А ещё руководящие товарищи часто грешили тем, что сожительствовали с немками, хотя сожительство с немками, мягко говоря, не поощрялось...

— Не только сожительство, но и использование труда немцев в личных целях.

— Труд использовался? Домохозяйки, служанки и прочее?

— Да. Причём, по воспоминаниям переселенцев, в этом преуспевали жёны начальников. Они завели себе модисток и швей. Некоторые начальники имели несколько немцев в услужении. Что касается хозяйственного обрастания, это не коррупция в современном понимании. Дело в том, что в советское время у чиновников, конечно, были льготы, которые по нынешним временам выглядят как сущая мелочь. В основном привилегии были связаны с отдельной системой снабжения, талонами или спецобслуживанием в определённых магазинах, где руководящие работники могли приобретать продукты или товары. Этого было мало, поэтому каждый более-менее приличный начальник использовал личное хозяйство, чтобы улучшить своё материальное положение. С помощью членов семьи они продавали произведённые на своём подворье излишки продуктов на рынке.

— Интересный момент в нашей истории — это борьба с космополитизмом в Калининградской области в 50-е годы прошлого века. Европейский город, близость к Европе, люди живут в квартирах, построенных по европейским стандартам, а им объясняют, что всё это плохо и это не то что любить, но и объективно говорить о том, что бытовые условия здесь лучше, нельзя. Сегодня это выглядит как фарс. Который повторяется...

— Разумеется, в нашу эпоху пропаганды, всё повторяется и советский опыт заимствуется. Я довольно много прочитал документов, посвящённых борьбе с космополитизмом в 40-е годы, и у меня сложилось впечатление, что в борьбе с космополитизмом в Калининградской области были свои жертвы: кого-то уволили с работы, какой-то спектакль запретили из-за скамейки "немецкого образца" на сцене. Но я не могу сказать, что эта кампания носила судьбоносный характер и перевернула сознание калининградцев. Дело в том, что на калининградской земле эта кампания своим остриём была направлена на искоренение "мещанской немецкой буржуазной среды" и, соответственно, остатков чуждой материальной культуры. Но эта задача плохо воспринималась широкими массами, так как люди жили в этой среде. Несмотря на активность, которую проявляли власти, несмотря на громкие разоблачения в прессе, борьба с космополитизмом калининградцев особо глубоко не коснулась. Это даёт мне основания думать, что нынешние завихрения, связанные с антизападными настроениями, не станут для калининградцев, живущих на территории, где без сотрудничества со своими соседями невозможно представить разумную социальную деятельность, не станут формирующим сознание обстоятельством.

— "Восточная Пруссия глазами советских переселенцев" — что это для вас?

— Во-первых, эта книга поменяла меня профессионально, потому что моя специализация как историка — это Балканы, XVIII век. Во-вторых, книга на меня, и думаю, на моих коллег оказала глубокое мировоззренческое влияние, все мы были историками советскими, а советская история как наука была насквозь догматической и во многом лживой. Но благодаря этому проекту у нас произошла эмансипация разума.

— Над чем вы сейчас работаете?

— Сейчас я продолжаю заниматься историей повседневности послевоенного времени, всё время нахожу какие-то новые аспекты. Когда я работал с протоколами собраний первых калининградских колхозов, меня поразили страдания братьев наших меньших и возникла идея написать исследование под названием "Ферма животных", в котором попытаться рассказать о колхозной жизни как бы глазами несчастных животных, которые содержались на колхозных фермах. Сохранилось очень много материалов по этой тематике. Мне кажется, что человек, который прочитает такой рассказ, никогда больше не захочет вернуться в советское прошлое.

Глава 11. Немцы


Сколько немцев оставалось в Кенигсберге?

По мере приближения Красной армии к границам Третьего Рейха население Восточной Пруссии чувствовало все большую неуверенность, временами переходящую в настоящую панику.

"…массы немцев-беженцев в Восточной Пруссии осаждают вокзалы, пытаясь выехать во внутренние районы Германии. Железные и шоссейные дороги забиты беженцами, число которых возрастает, несмотря на приказ германских властей, запрещающий эвакуироваться без специального разрешения. <…>

Население Восточной Пруссии начало осаждать банки и сберкассы, часть которых закрылась. Лодкам запрещено плавать по Балтийскому морю. С двигателей моторных лодок, мотоциклов и машин сняты важнейшие части. В запретной зоне удалены все дорожные указатели".

"Известия", 20 июля 1944 года.


Когда в октябре 1944 года советские войска вступили на территорию Восточной Пруссии, а затем развернули массированное наступление, эвакуация местного населения превратилась в беспорядочное бегство. Пробираться приходилось прямо по районам военных действий, мало кто представлял, где проходит линия фронта. Гражданское население перемешалось с отступающими частями германской армии и несло большие потери. По свидетельству участника Восточно-Прусской операции Николая Исааковича Пашковского, во время нашего наступления "3-я Воздушная армия сбрасывала листовки для немцев с предупреждением, что будут бомбить, чтобы гражданское население шло на запад, на Земландский полуостров. Там скопилось порядочное число немцев". Однако и это укрытие оказалось весьма не надежным.

"Всюду, на десятки километров, во всех направлениях Земландского полуострова простиралось побоище. Нагромождение бесчисленной немецкой техники — танки, самолеты, автомашины, самоходки — сожженные и разбитые, целые и изуродованные — завалили дороги, заграждали опушки лесов. Мертво чернели развороченные укрепления и доты, закопченные дымом. Немецкая кровь, железо и бетон были смешаны с немецкой землей".

"Правда", 13 апреля 1945 года.

Надежда Алексеевна Агафонова в звании старшего лейтенанта медицинской службы принимала участие в штурме Кёнигсберга. Она так вспоминает о тех днях:

— Большое впечатление произвело массовое бегство горожан Кёнигсберга в первые дни апреля сорок пятого года, накануне штурма крепости, когда советское командование гуманно предоставило возможность мирным жителям покинуть ее. Люди, уже достаточно оголодавшие в городе, не имеющие никаких запасов с собой, потоками шли туда, где их никто не ждал. Окружали советские кухни, и женщины молча подталкивали своих детей, чтобы они попросили хлеба. Как правило, мы не отказывали, когда была возможность, жалели. Хотя и были примеры жестокого обращения с немцами — грабежи, часто — изнасилования. Иной раз в общем потоке голодных людей попадались повозки, груженные всяким добром, — то возвращались на родину советские люди, бывшие во время оккупации угнанными немцами. В общем война — большая трагедия, и страшно, когда страдают невинные люди.

Для многих тысяч жителей Восточной Пруссии трагически закончились попытки эвакуироваться зимой и весной 1945 года морским путем: под бомбовыми ударами авиации союзников корабли шли на дно, под напором огромных масс народа ломался хрупкий лед на заливах, наспех сколоченные плоты не выдерживали схватки с морской стихией.

"На берегу залива Фриш Гаф открывалась страшная картина разгрома. По бурным волнам плыли немцы на плотах, на бочках, на резиновых подушках и камерах от автомобилей. Плыли, барахтались, тонули в воде полки, канцелярии, тылы, резервы. Фриш Гаф словно пожирал их".

"Правда", 15 апреля 1945 года.

Сколько же немцев из числа мирных жителей уцелело и оставалось в Кенигсберге и соседних районах в момент окончания военных действий, кем были эти люди?

— Немцев, когда мы приехали, было еще много, но в основном женщины, дети да старики, — говорит Нина Моисеевна Вавилова. Примерно так же отвечали и другие наши собеседники.

"Справка

По сведениям отдела регистрации и использования населения, зарегистрировалось [немецкого] населения в количестве 23247 человек на 26.04.45 г.

Кроме того, имеется примерно незарегистрированного населения на проверках контрразведки "СМЕРШ" и пр., а также немецких граждан, проживающих в своих домах в районах г. Кёнигсберга около 40 тысяч.

Помимо этого население прибывает из освобожденных районов Восточной Пруссии (Пиллау).

Начальник отдела майор Кормилицин.

26.4.45 г.".

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 7. Л. 2.

Около половины оставшегося немецкого населения оказалось в Кёнигсберге; остальные очень неравномерно распределялись по районам: от одной до двух тысяч в Шталлупененском (Нестеровском) и Даркеменском (Озерском) районах до двадцати тысяч в Земландском (Зеленоградском) районе.

Из справки о наличии местного населения в районах Восточной Пруссии, отошедших к СССР (без Мемельского края), по состоянию на 1 сентября 1945 г.

ЦАМО. Ф. 358. Оп. 5914. Д. 13. Л. 87.

Было ли сопротивление?

Прибывшие в Восточную Пруссию переселенцы с любопытством и страхом ждали встречи с немцами. Особенно велико было напряжение в первые дни.

Дело доходило до курьезов. О таком случае рассказал житель Славска Александр Николаевич Пушкарев:

— Сначала, как приехали, боялись, не знали, что и как. У нас случай был в шестом совхозе. Муж и жена переселились, дали им дом. Тоже без дверей. Они проем завесили одеялом. Ночью слышат: вроде кто-то ходит вокруг дома. Жена вышла посмотреть. Никого. Она вокруг дома обошла. Никого не видно. А муж ждет, а ее все нет и нет. Он тогда взял топор и стал у двери. Тут кто-то одеяло отодвигает и в дом входит. Он и стукнул топором, а это его жена была. Но он, правда, не попал по голове, больше по плечу. Она жива осталась. Ну а потом, конечно, немцев перестали бояться.

"Великий Сталин учит нас не кичиться успехами, не зазнаваться, высоко держать революционную бдительность и воинскую дисциплину. Эти указания вождя особен-но относятся к нам, работникам военной комендатуры города, бывшего колыбелью реакционного пруссачества. Враг — подл и коварен. Разгромленные на поле брани гитлеровцы уходят в подполье и насаждают всякие шпионские, террористические и диверсионные группы для подрывной работы. Своевременно разоблачить и обезвредить эти группы можно только тогда, когда каждый боец и офицер военной комендатуры будет бдителен и дисциплинирован, будет с честью и достоинством выполнять возложенные на него задачи".

Из приказа военного коменданта Кёнигсберга от 1 мая 1945 года.

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 2. Л. 3.

На вопрос о случаях сопротивления оставшихся немцев большинство переселенцев отвечало отрицательно. Хотя многие тут же вспоминали ходившие в ту пору слухи об отравителях и убийцах, — всех их называли "эсэсовцами". Одни им верили и опасались встреч с немцами; другие же считали слухи досужей выдумкой, подчеркивая дисциплинированность немцев, их уважение ко всякой власти, в том числе и к власти победителя.

"По ст[атье] 58-10 ч. 1 УК осуждены два немца. Контрреволюционная агитация их заключалась в том, что они среди немецкого населения распространяли слух о скорой войне России с Америкой и Англией, предсказывали поражение России, что это поражение будет в пользу немцам и поэтому рекомендовали уклоняться от работ в военных совхозах, где они работали".

Из справки о работе областного суда за август-декабрь 1946 года.

ГАКО. Ф. 361. Оп. 6. Д. 1. Л. 11.

Из бесед с переселенцами мы вполне определенно заключили, что организованного, массового сопротивления советским властям со стороны местного населения не было. Это не исключало, однако, отдельных случаев неповиновения, вредительства и даже преступных действий. Об этом несколько рассказов, которые показались нам наиболее достоверными (все рассказчики являлись непосредственными участниками описываемых событий).

Антонина Ивановна Резанова, тогда девятнадцатилетняя девушка, приехала в область в сентябре 1946 года вместе с матерью и двумя братьями. Ее первая встреча с немцами чуть было не закончилась трагически:

— Со станции переселенцев стали развозить на машинах. Нас определили в колхоз "Новая жизнь" — это примерно на полпути от Жилино до Канаша. Там не поселок даже был, а хутора. Иногда по нескольку домов рядом стояли. Определили нас в один дом, до сих пор помню его номер — четырнадцатый. Дом был целый, в нем даже мебель сохранилась и утварь кое-какая, вокруг прекрасный сад с яблонями. Но мне там не понравилось, прямо душа заболела. Говорю братьям: "Не останусь здесь, и все!". Заупрямилась. Ладно, вещи оставили, пошли в другой дом — он мне приглянулся, когда мы приехали. Там и переночевали. На утро нашли тачки и стали свои вещи перевозить. Когда возили, я на какое-то время осталась одна в этом 14-м доме. Ходила, рассматривала все кругом. Странно показалось: везде был рассыпан какой-то зеленый порошок. Зашла на кухню — вдруг слышу шаги. Обернулась, вижу старика-немца: осанистый такой, чистый, аккуратный. Я показываю ему на зелень и говорю, что, мол, это отрава. Он: "Найн, найн, фройлен. — Кляйн", — нет, нет, значит, это дети набросали. Из объяснений старика я поняла, что это дом его и он хочет что-то здесь взять — оказалось, жернова. За ними он полез на сеновал. Я пошла в дом и вдруг слышу выстрел — пуля рядом со мной прожужжала. Оглянулась почти без чувств — за спиной этот немец с наганом в руках. В этот момент подошли брат Коля и Алексей Шаврин — он с нами приехал. Сильно они его били, ногами пинали — у того кровь из ушей хлынула. За ногу его в сад выволокли и там бросили. Когда через какое-то время мы вернулись, немца уже не было. А в эту же ночь он обложил хворостом свой дом, сарай, пристройки и поджег (это было в ночь с третьего на четвертое сентября). И сам сгорел. Так его силуэт и отпечатался на головешках — сами это видели.

Этот случай не озлобил Антонину Ивановну, через какое-то время наладились отношения с немецкими соседями, а потом даже появился жених-немец, с которым она познакомилась на танцах. Его имя было Йорган, но она его до сих пор называет просто Иваном: "Когда немцев стали выселять, Иван забежал ко мне, сказал, что будет добиваться в Кенигсберге русского подданства. Как их увезли в Калининград, так он и пропал. И куда он делся, я не знаю".

По рассказам переселенцев, немцы занимались вредительством в сельском хозяйстве: здесь и поджоги сена, и отравление скота, и порча сельхозмашин. Почти все вредители в рассказах переселенцев выступают в образе злых, скрытных и высокомерных стариков. Но вот что любопытно: такие преступления почти никогда не раскрывались. Да и были ли они? Во всяком случае, коллегия областного суда осуждала немцев почти исключительно по «агитационной» статье. За второе полугодие 1947 года, например, областной суд рассмотрел дела в отношении 78 немцев, из них 54 человека были осуждены.

"К[онтр]р[еволюционная] агитация среди немецкого населения проводилась в различных формах устно и письменно, но преобладающей формой антисоветской агитации являлось распространение песен-прокламаций и стихов, которые сочинялись отдельными участниками антисоветских групп, затем размножались от руки и распространялись среди немецкого населения <...>

Обвинялись они [участники группы Элеоноры Везнер в количестве 9 человек] в том, что распевали песню антисоветского содержания под названием «Бригадная», в этой песне высмеивался бригадир рабочей бригады, немец".

Из справки председателя облсуда о судебной практике по делам о контрреволюционных преступлениях за второе полугодие 1947 года.

ГАКО. Ф. 361. Оп. 6. Д. 1. Л. 21-22.

Чаще всего пассивное сопротивление выражалось в отказе работать или сотрудничать с советскими властями, сообщать нужные сведения о городских и производственных объектах. Екатерина Петровна Кожевникова рассказала о дружбе с одной местной немкой:

— Она шила на всех. И чтобы взяла что-нибудь за работу — ничего не брала. "Ведь вы, — говорит, — столько настрадались, что я не сочту за труд сделать для вас что-нибудь бесплатно». А муж у нее был эсэсовец. Он при немцах обслуживал подземные коммуникации в Приморске, то есть водопровод, канализацию. Он знал все планы. Ничего не сказал! Вот настолько был вредным. Все ходил, улыбался, вежливый такой. Вот выпало из памяти, как его звали. И сколько его ни приглашали в управление — надо же ведь было коммуникации подземные восстанавливать — ничего-ничего не сказал.

В некоторых историях порой трудно понять, что стало причиной преступления: слепая ненависть к врагу или отчаяние человека, оказавшегося в невыносимых условиях. Такую историю нам рассказал Николай Васильевич Сорокин, в те годы работавший учителем в городе Гвардейске:

— У нас в школе, на подсобном хозяйстве, сторожем был немец по фамилии Найман. В то время было очень голодно, и вот стали замечать, что с огорода много чего пропадает. Вызывает Наймана директор, а директором у нас была товарищ Венедиктова. Говорит: уволит. Найман оправдывается, что он тут ни при чем, огород просто ограбили. Огород грабили подряд три раза. И директор школы сторожа уволила. А что значит по тем временам лишиться работы — это лишиться продовольственных карточек. Найман, хотя его жена работала техничкой в школе и получала продовольствие по карточкам, принципиально отказывался есть эти продукты. От голода он стал пухнуть, совсем обессилел. И решил он отомстить. Нашел немецкий штык. В один из дней занятий в школе не было. Директор жила на первом этаже школы, он постучал к ней в дверь — ее дома не оказалось. Тогда он стал ожидать ее за дверью. Вскоре она пришла, увидела, что он стоит, и говорит ему: "Заходи, Найман, заходи". Повернулась лицом к двери, чтобы ее открыть, а он ударил ее штыком по голове. Но силенок не хватило, удар был слабый. Она повернулась к нему лицом, он ударил еще раз, уже по лицу — порезал губу. Она закричала — Найман убежал. Директора сразу направили в госпиталь, а его стали искать — и нигде не могли обнаружить. Немцы все переполошились и стали активно помогать, по своему прежнему опыту они догадывались, чем это могло обернуться для них. Поэтому они сами были заинтересованы его найти. И вот совершенно случайно нашли его в уличном туалете — им почти никто не пользовался. Найман залез внутрь и стоял там со своим штыком. Сделали петлю и достали его. На руке у него запеклась кровь, видимо, он хотел покончить с собой, но от слабости не смог этого сделать. При помощи шланга пожарной машины его отмыли. Был затем суд, ему присудили сколько-то лет. После отсидки он был депортирован в Германию.

И все-таки приведенные нами примеры относятся скорее к исключениям. Правилом были лояльность и выполнение приказов новой власти.

Из домов в подвалы и мансарды

Среди первых распоряжений, которые круто изменили привычный образ жизни коренного населения, был комплекс мер по "квартирному вопросу".

Справедливости ради надо сказать, что для многих немцев привычный образ жизни изменился еще раньше. Как уже говорилось, вместе с отступающей германской армией в путь двинулись тысячи и тысячи местных жителей. Кому-то удалось перебраться на запад, но многие, не выдержав тягот перехода, останавливались на полпути. По свидетельству очевидцев, особенно много беженцев скопилось в Зеленоградском и Багратионовском районах и, конечно, в самом Кенигсберге.

После окончания военных действий новые власти были озабочены установлением эффективного контроля над местными жителями: «В Кенигсберге их старались селить компактно. На отдельных улицах жили только немцы, например, на нынешней улице Чернышевского» (Яков Лукич Пичкуренко). Екатерина Максимовна Коркина назвала еще одни район — Сад-Розенау (нынешнее Борисово), куда «немцев переселяли из своих домов практически без вещей». В поселке Поречье Правдинского района оставшихся жителей разместили в помещении склада (Екатерина Афанасьевна Букштан), в Железнодорожном — на двух улицах возле аптеки (Иван Васильевич Самара).

В Маршальском перед приездом советских переселенцев немецкое население перевели в здание будущего сельсовета. «Они не хотели уходить из своих домов, — вспоминает Николай Васильевич Купчин. — Это были в основном пожилые люди, женщины и дети-подростки. Но им сказали, что их все равно будут отправлять в Германию».

Примерно такой же была картина по всей области. Везде бывшие хозяева «уплотнялись». Не всегда это означало выселение, зачастую немецкой семье оставляли одну комнату из четырех-пяти, которыми они владели. Поэтому, несмотря на старания властей ограничить контакты советских граждан с немцами, вплоть до 1948 года жилые кварталы часто имели смешанный национальный состав. При этом наши переселенцы занимали квартиры, а немцы перемешались в подвалы, мансарды и на чердаки.

Мария Дмитриевна Машкина, живущая в Калининграде с 1946 года, рассказывает:

— Я сначала не знала, что в подвалах живут немцы. Но однажды пошла за водой и спустилась за ней в подвал по приставной лестнице. Смотрю, а там семья живет, говорят по-немецки. Я испугалась, но они приняли меня очень радушно, а пожилой мужчина-немец помог мне вынести ведро наверх.

— В подвале нашего дома на улице Гоголя тоже жила немецкая семья: старик, женщина лет сорока и три девочки школьного возраста, — говорит Мария Павловна Тетеревлева, приехавшая в Калининград в апреле 1948 года. — Но я их видела буквально несколько недель, потом они уехали. Наши соседи — армянская семья, которые и выселили немцев в подвал, кое-что рассказывали — без злобы, совершенно равнодушно. Им казалось абсолютно естественным выгнать эту семью и также естественно пользоваться их услугами: женщина (кажется, ее звали Марта) шила и стирала одежду, белье моим соседям.

Матрена Федотовна Букреева, Мария Семеновна Фадеева и некоторые другие наши собеседники приписывают инициативу переселения немцев военным, а Елена Ивановна Неберо добавляет, что им помогали «домоуправы из числа самих немцев». Впрочем, встречались и другие объяснения, например, такое: «Они жили в подвальных помещениях потому, что там теплее и безопаснее. Окна небольшие — они русских боялись» (Мария Николаевна Токарева).

Вновь прибывшим советским переселенцам обычно говорили, что хозяева дома, в который их поселили, бежали в Германию. Но иногда встречи все-таки случались. Анна Александровна Гуляева в 1947 г. прибыла в совхоз № 73 (бывший немецкий поселок Голгарбен).

— Через два дня после нашего приезда пришла хозяйка дома и стала разговаривать со мной по-русски. Я была удивлена, почему немка так хорошо знает наш язык. Но потом она мне объяснила, что еще с Первой мировой войны они жили в России. И только в 1935 году снова уехали в Германию. Мы с ней как-то сразу нашли общий язык. Она попросила у меня порошок, который находится на чердаке. Этого красного порошка было там очень много, я не знала, для чего он. Оказывается, он был от блох и клопов. Она говорила, что в том доме, куда их поселили, очень много блох и клопов. Потом она приходила еще несколько раз и каждый раз плакала. Конечно, дом большой, новый, и ей было очень жаль расставаться с ним. Она помогала мне благоустраиваться. Вешала карнизы и шторы. Расставляла мебель, какая была. Бывшая хозяйка говорила, что на чердаке было очень много добра, но переселенцы, которые приехали раньше нас, все вынесли, потому что дома не были заперты и никем не охранялись. Брали все, что плохо лежит.

Александра Ивановна Митрофанова поселилась в пустом доме в поселке Ляптау (сейчас Муромское). К ней тоже из Зеленоградска пришла бывшая хозяйка дома:

— Милостыню просила с девочкой. Девочке примерно лет восемь-десять. Пришла и говорит: «Фрау, дас хауз — мой». — Я говорю: «Я не виновата». Дала ей милостыню, они пошли. А уже было холодно. И вот, недалеко от Зеленоградска, у колхоза «Победа», хуторок был разрушенный. Они там затопили печку, у печки грелись. И замерзли…

Переселение на чердаки и в подвалы было далеко не самым худшим исходом. В первые послевоенные месяцы существовала еще одна категория немцев — бездомные: одинокие старики, беспризорные дети. Создававшиеся в спешном порядке дома престарелых и детские приемники не могли вместить всех нуждающихся.

Мария Павловна Кубарева, работавшая ответственным секретарем редакции газеты «Новое время», издававшейся на немецком языке, рассказала о таком случае:

— Однажды в кабинет к редактору вошла старая немка лет семидесяти-восьмидесяти и с плачем упала перед ним на колени. Ее подняли, успокоили. Она рассказала, что одинока и бездомна, во время бомбежки английскими самолетами улица, где она жила на берегу реки Прегель, была полностью разрушена; дочь ее погибла при пожаре. Женщина просила устроить ее в дом престарелых. Легко сказать, но где найти там место? Мне поручили отвести немку в учреждение, которое занималось этими вопросами и размещалось где-то в конце улицы Тельмана или на улице Александра Невского (уже не помню точно). Дело было зимой, на мостовой полно снегу, еле дотащила я эту женщину, поддерживая под руку, до нужного дома. Но там не хотели ее принять из-за отсутствия мест в интернате. Пришлось мне идти за помощью в обком партии (он находился тогда на Советском проспекте). Все уладилось, немку удалось определить в дом престарелых.

Особенно трудно немцам было пережить жестокую зиму 1946-1947 годов. В это время Нина Моисеевна Вавилова работала на вагонзаводе: «Кому негде было жить — те ходили зимой на завод ночевать. Много стариков позамерзало в ту зиму. И возле моего станка я увидела немца-старика, трогаю его, проснись, мол, — а он уже окоченел. Такая была зима суровая, мороз сильный. Переводчица, фрау Люшкина, говорила: «О, рус, вы приехали и зиму привезли. У нас никогда такой не было».

Голод гражданского населения

Еще более острой проблемой для оставшегося немецкого населения было пропитание. Легче было тем, кто сохранил свое жилье, а значит, имел и какие-то запасы. Об этом вспоминала Мария Алексеевна Скворцова из поселка Саранское: вместе с другими переселенцами она не раз находила спрятанные немецкие фляги с зерном. Но большинство немцев запасов не имело.

«Коменданту гор. Кенигсберга

генерал-майору тов. Смирнову.

Все выявленное и выявляемое в городе Кенигсберге продовольствие и фураж передайте в распоряжение интендантского управления фронта.

Для снабжения немецкого населения используйте муку из затонувших барж, картофель, находящийся на складах города, и мясной сбой, имеющийся на холодильнике.

Начальник тыла 3 Белфронта генерал-майор и/с Рожков,

22 апреля 1945 года».

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 7. Л. 1.

Анатолий Адамович Поплавский из Багратионовска заметил, что «немцы часто прибивались к воинским частям: стирали, убирали — тем и кормились». «Когда войска стояли в городе, повсюду были походные кухни. Вместе с нашими солдатами питались и немцы. Когда походных кухонь не стало, положение немцев осложнилось» .

В первые же недели после взятия Кенигсберга на местное население была распространена карточная система. Нормы получаемого по ним продовольствия были очень скромные, но и их отоваривать приходилось с большим трудом.

«Снабжение немецкого населения обеспечивается по линии отпуска продовольствия в централизованном порядке с НКО. Для трудоспособного немецкого населения хлеб отпускается 400 граммов. Нетрудоспособные и иждивенцы получают хлеба — 200 граммов.

Для работающих по строительству, канализации, водопроводу организовано общественное питание. Горячая пища выдается один раз в день. В данный момент НКО отпуск продуктов совершенно прекратил».

Из доклада о работе гражданского управления Кенигсберга за апрель-ноябрь 1945 года.

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 5. Л. 61.

Уже осенью 1945 года комендатуры выдавали продовольственные карточки только работающим немцам. Об этом рассказали Николай Васильевич Енин из Калининграда, Владимир Петрович Филатов из Маршальского и другие. Однако работали не все. И не хотели, как считают некоторые наши собеседники.

— Инициативы у них не было, — говорит Петр Яковлевич Немцов, живущий в Калининграде с 1945 года, — другой там ремонтирует что-то, или, допустим, шьет, или обувь чистит, или велосипеды налаживает, или торгует. Но те, кто этим не занимался, жили плохо. По каким мотивам эта часть немцев не работала, я не знаю. Может, это были те, кто воспитан в нацистском духе и не хотел работать на советское государство?

Нам видится более простое объяснение: не все могли работать, да и число рабочих мест было ограничено. За работу (а значит, и паек) держались изо всех сил. «У работающей на вагонзаводе фрау Цимлер было двое детей. Очень они голодали. Мать их в холод, больных, за собой на работу таскала, чтобы только карточки не лишиться», — свидетельствует Нина Моисеевна Вавилова.

Те, кому не удавалось устроиться на работу, крутились как могли: шли в няньки, домработницы, шили одежду на заказ, ловили и торговали рыбой, продавали оставшиеся вещи.

— Когда мы жили в поселке Дружба Правдинского района, к нам ходила одна старушка-немка. Жила она с двумя внучками. У нас от коровы по три ведра молока надаивали. Так мама ей молока давала. Старушка все хотела что-то для нас сделать. То носочки поштопает, то еще что-то. Пыталась в обмен на молоко вещи приносить, а мама не брала. Что же брать-то, если у нее самой две маленькие девочки остались. Брат наловит рыбы и тоже ей давал, — вспоминает Антонина Егоровна Шадрина.

Часто немцы ходили по домам, просили работу. «Так брать что-нибудь стеснялись, — рассказывает Елена Тимофеевна Каравашкина. — Очень совестливый народ. Были как котята беспомощные. Домой приходили, просили что-нибудь из еды и обязательно расплачивались: кто хрустальную вазу даст, кто еще что-нибудь. Если не берешь — обижались: «Берите, это гут, гут будет для вас». Другой раз им из одежды что-нибудь отдашь…»

Многие переселенцы заметили эту черту в характере немцев: насколько возможно, они старались не принимать бесплатных услуг. Владимир Дмитриевич Фомин зашел как-то на один из кенигсбергских рынков: «Зашел просто так — покупать было нечего. Стоит девчушка-немка лет тринадцати, держит щетку. Дал я ей десять рублей, но немцы подачек не брали, пришлось мне эту щетку взять. Смотрю: купила она кусочек хлеба, аккуратно его завернула, спрятала и пошла».

В главе о питании советских переселенцев мы рассказывали о страшном полуголодном существовании наших соотечественников в эту морозную зиму. Стоит ли говорить, что положение немецкого населения было еще хуже. «Немцы с голоду пухли. Их разносило, и становились они как бы стеклянные на вид. А некоторые наоборот — становились сухими, как бы высыхали. Весной они яблочки маленькие поедали, которые только-только от цветка, смородину зеленую», — свидетельствует Анатолий Семенович Карандеев из Багратионовского района.

Чтобы как-то выжить, надо было через многое переступить. Приходилось довольствоваться картофельными очистками, гнилой свеклой, лебедой. «Недалеко от нашего дома в сарае жила немка с ребенком. Матери иногда давали зерно на муку, так эта женщина зайдет к нам и сметет с жерновов остатки муки для себя. Многие немцы питались ракушками — их в реке вылавливали. Прямо в доме разводили костер, нагревали ракушки. Они лопались, тогда их содержимое ели. Кошек всех поели», — говорит Антонина Васильевна Якимова из Правдинского района. «Часто было так. Растет большой репей. Они накопают корни, начистят, потом прокрутят через мясорубку, наварят бурду и едят. Иногда, когда была, добавляли туда муку» (Альбина Федоровна Румянцева, жительница поселка Саранское).

Приходилось есть павший скот (Павел Григорьевич Белошапский); жаб и мышей (Нина Николаевна Дудченко). «Иду я однажды, — говорит Евдокия Семеновна Жукова из Багратионовска, — вижу: немец нашел мертвого аиста. Сидел и ощипывал его дохлого. Немцы умирали здесь, как в Ленинграде». «От голода сильнее всего страдали немецкие дети. Их тельца были покрыты язвами. Чтобы прокормиться, они собирали отбросы на помойках» (Татьяна Семеновна Иванова, поселок Маршальское). Вот еще одно свидетельство Александры Афанасьевны Селезневой из Калининграда:

— В то время мусорок не было, и кучи мусора лежали во дворах и на улицах. Как-то раз я увидела, что немецкие мальчик и девочка роются в куче мусора и кладут к себе в сумку, чтобы поесть, какие-то объедки. Я принесла им по картошинке и по куску хлеба. Было это в сорок шестом году. Ведь это же дети, мне их жалко было: роются в мусоре и едят! Я ушла домой, через какое-то время снова вышла, а они все равно в мусоре роются.

«15.1 - 47 года в 8 часов на ул. Александра Невского (Победа), 3-й район, около дома № 81 был обнаружен истощенный труп неизвестной женщины, по наружному виду немка, без признаков насилия смерти, труп направлен в облбольницу для вскрытия».

Из сводки происшествий по Калининграду за 1947 год.

ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 2. Л. 11.

И еще одна картина, повторяющаяся из интервью в интервью.

— А немцев сколько умирало, — говорит Елизавета Васильевна Румянцева. — Бывало иду на работу утром рано, смотрю — сидит человек. Думаю, ну, вечером пойду обратно, он уже, наверное, отойдет в мир иной. И что же вы думаете? Я вечером шла и забыла и как запнулась об него. А он, действительно, уже мертвый.

— Я ходила в школу по улицам Кутузова и Офицерской, — рас-сказывает Галина Павловна Романь, — навстречу часто попадались немцы, идут, стуча деревянными колодками, и везут на санках мертвых своих, зашитых в мешки. Каждое утро встречала одного-двух мертвых немцев. Мама все, бывало, успокаивала: в Ленинграде в блокаду наших больше умирало.

«По состоянию на 10.11.45 года из немецкого населения в городских больницах находится больных:

а) в центральной больнице — 1458 чел.

б) в инфекционной больнице — 888

в) в инфекционной св. Елизаветы — 340

г) в больнице св. Екатерины — 248 » <…>

Смертность немецкого населения:

За октябрь умерло 1333 человека, за две декады сентября умерло 1799 человек, кроме больниц <…>

Смертность местного населения по стационарам:

<…> в сентябре — 881 чел.,

в октябре — 768 чел.»

Из доклада гражданского управления Кенигсберга за 1945 год.

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 5. Л. 62, 64.

К голоду и холоду добавлялись болезни, вызванные чрезмерной плотностью населения и вынужденной антисанитарией. Александр Васильевич Кузнецов весной 1948 года принимал участие в депортации немцев из Озерска, ходил по их домам.

— Жили они грязно. В домах стояли буржуйки, топили почти что по-черному. Вышел я из одного дома на улицу, гляжу: одна половина брюк у меня синяя, а другая — черная. Стряхнул, а это блохи. Я и подумал: как же они жили в таких условиях?

Наши собеседники рассказывали нам, что немцы ходили по домам и просили «мыльной водички» — той, что оставалась от стирки.

«Немецкое население живет в домах крайне скученно, отсюда большой круг контактированных при выявлении случаев заболевания инфекционными болезнями. Мыла ни больницы, ни население не получают.

В центральной больнице до 15% больных помещены на матрацах на полу (без коек), в инфекционной больнице до 80% по два человека размещены на одной койке».

Из доклада гражданского управления Кенигсберга за 1945 год.

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 5. Л. 63.

Голод, холод, эпидемии уносили в месяц по две-три тысячи жизней. Умерших не успевали хоронить. Алексей Васильевич Трамбовицкий зашел однажды в несохранившуюся до сегодняшнего дня кирху: там было сложено около двадцати трупов немцев. По утрам выделенные из воинских частей команды проезжали по городу и собирали завернутые в простыни трупы для последующего захоронения. Зимой сорок седьмого положение некоторых жителей было столь безысходным, что, «чуя смерть, они сами приходили на кладбище и ложились умирать на могилы своих родственников» (Владимир Дмитриевич Фомин, Калининград).

Кто знает, какова бы была жатва скорби, если бы не сострадание и помощь немцам со стороны простых русских людей.

— Нам самим было голодно, но мы как могли помогали немцам, спасая их от голодной смерти, особенно немецких детей. Наши переселенцы сами приглашали к себе домой немецких женщин с маленькими детьми и кормили их, отрывая продукты от своего тощего пайка. У кого были коровы, отдавали часть молока безвозмездно немецким детям (у немцев коров не было), — рассказал Павел Григорьевич Белошапский.

— Когда я работала в Зеленоградске в воинской столовой, — вспоминает Матрена Федотовна Букреева, — пошла раз коров доить. Немцы выбегли. Просют. Голодные. Я раздала все молоко (так было два раза). Начальник мне говорит: «А своих чем будешь кормить?» И когда я у генерала Кондратьева работала, две девочки ходили: «Брут, брут?». Я их кормила. Немок брала помочь полы помыть — тоже кормила. Наш генерал немцев не обижал. Никого. Всегда, когда немцы приходили, просили, говорил: «Накорми».

Наталья Петровна Любкина из поселка Гастеллово тоже жалела немцев: «Голодовали они и ко мне ходили просить молока. От коровы молока много надаивала — куда его девать? Я все время давала. Один старичок-немец ко мне приходил. Всегда налью ему. Так он не хотел оставаться в долгу: накосит тележку сена, привезет мне. Когда он не приходил, так я ему относила. Однажды мальчишки прибежали, говорят, что этот немец меня зовет. Жил-то он совсем-совсем один в избушке на окраине. Пришла я, а он лежит — помирает. Так долго смотрел на меня и все повторял: «Алес капут, алес капут», — всё, значит, конец пришел. Так и помер. Потом пришли немцы, его похоронили».

Когда уже нельзя было сохранить жизнь взрослым, старались спасти хотя бы детей. Вспоминает Антонина Семеновна Николаева, работавшая в 1946 году в колхозе имени Горького близ Мамоново:

— Немцы — жители нашей деревни — пухли с голоду. Однажды пошли на соседний хутор. В одном из домов обнаружили немку-мать с дочерью. Маленькая девочка жестами объяснила, что ее мать умирает. Потом она принесла фотографии и показывала, объясняя жестами, кто изображен на фотографиях, а после этого показала могилу своей сестренки в саду. Мы накормили девочку и взяли с собой; ее мать схоронили.

Не все переселенцы были столь отзывчивы. Александре Афанасьевне Селезневой из Калининграда однажды потребовалась лопатка для работы в саду. Договорилась с соседями-немцами:

—Жили они голодно, я понесла им хлеба, хоть сами они об этом не просили. Когда шла к ним с хлебом, мне навстречу вышла женщина с такой же лопаткой. Я стала спрашивать ее, но она ничего не ответила. Я пошла в квартиру, а там жили трое немецких детей без матери, мать поехала еще в войну в Берлин, да так и не вернулась. Так эти дети мне говорили: «Рус лопатку цап-царап!» Я отдала детям хлеб и ушла без лопатки.

Поддержка нужна была людям особенно в глубинке. По свидетельству Анны Филипповны Павликовой из поселка Красноярское Озерского района, тамошние немцы даже обрадовались, когда стали прибывать переселенцы:

— Говорили: «Слава Богу, хоть Русь приехала! Нам теперь хоть соли дадут, хоть покушать чего-нибудь». Ведь делились мы всем. И хлебушка им дали, и рыбки, и соли дали, а то они одну крапиву варили несоленую — опухли даже. Молоко им давали, ведь коровка у нас была, приходили — мы им и давали. В общем, чем могли помогали. Мы сами голодными были, а людей надо было поддержать — ну куда денешься.

Немцы на работе

«В связи с наступлением летнего времени и необходимостью лучшего использования немецкой рабочей силы разрешить немецкому населению с 6 мая 1945 г. хождение по улицам города с 7 часов утра до 9 часов вечера».

Из приказа № 8 военного коменданта Кенигсберга от 6 мая 1945 года.

АКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 2. Л. 7.

В первые послевоенные месяцы, до массового переселения советских граждан, немцы оставались основной рабочей силой. Они работали на промышленных предприятиях, в военных совхозах, воинских частях, подсобных хозяйствах, леспромхозах — словом, везде, где нужны были рабочие руки. Много оставалось немцев-врачей, других специалистов. Почти все почтальоны в Кенигсберге были немцами, только они хорошо знали районы и улицы города. Интересно, что немцы стали первыми вагоновожатыми пущенного в 1946 году трамвая. «Им было трудно объявлять остановки на русском языке. Вместо «ЦБК-2» получалось «Собака-два» (Я.А. Л — ин). Женщины устраивались уборщицами, курьерами, кто знал русский — переводчицами. Многие работали в сфере обслуживания — парикмахерами, банщицами, швеями, билетерами.

Судя по многочисленным свидетельствам, немцы получали одинаковую зарплату с русскими, формально пользовались теми же правами, им даже оплачивали больничные листы. Конечно, такая система установилась не с первых дней и относилась к тем, кто имел постоянное место работы.

Значительная часть немцев была занята на общественных работах. Каждое утро по нарядам гражданского управления их отправляли на полевые работы, стройки или расчистку улиц. Кстати, во многом благодаря им удалось расчистить завалы: они вставали в огромные цепочки и так, из рук в руки, передавали камни, обломки, битый кирпич.

Вот как описывает подобные работы в Прейсиш-Эйлау (Багратионовск) Анатолий Адамович Поплавский:

— Утром немцы все как один являлись к комендатуре. Там их назначали на работы: улицы мести, завалы разбирать и так далее. На ногах деревянные колодки. В этих колодках идут человек триста-четыреста: «Шлем-шлем». Гнетущее зрелище. Они уже знали свои объекты. Закончили, опять идут к комендатуре, получают новое назначение. Поработают, садятся отдыхать. Если увидят, что кто-то из наших идет — встают как один и приветствуют: «Гитлер капут!».

«В воинских частях работает 10797 человек и на предприятиях по городу работает 7157 человек. По районным комендатурам города на сельскохозяйственных работах занято 2999 человек и при комендатурах 2606 человек. Всего же занято на работах в среднем ежедневно 23559 человек, что составляет к общему числу трудоспособных 78%.

Рабочий день установлен 12-ть часов, в настоящее время работа производится с 8-ми часов утра до 7-ми вечера, т. е. до темного времени, выходных дней не имеется».

Из доклада гражданского управления Кенигсберга за 1945 год.

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 5. Л. 64.

О том, какие немцы работники, мы слышали только превосходные оценки.

— Нас всегда поражала их пунктуальность. Работать они начинали с девяти часов и ни секундой позже, на обед шли ровно по часам и при этом могли оставить недокрученный шуруп, — вспоминает Михаил Николаевич Чуркин, работавший в 1948 году в Черняховской автоколонне.

Агния Павловна Бусель рассказывает об уборщице в библиотеке, где она работала: «Звали ее Марта. Вот тут-то мы столкнулись с немецкой аккуратностью. Кругом была чистота: ни пылинки, ни соринки. Где она умудрялась добывать уголь? В библиотеке всегда было тепло. Позже кто только уборщицей ни работал, но такой чистоты никогда ни у кого не было».

Иван Пантелеевич Лысенко делится своими впечатлениями о немцах-строителях:

— На работу ходили с вещмешками. Там все вплоть до свинцовых труб. Он и штукатур, и печник, и сантехник. Они сами делали инструменты, мы только удивлялись. А какие малярные кисти они делали вручную! Наши маляры целовали их за это. Чуть не на руках носили. Но темпы у них, конечно, не такие, как у нас.

Насчет темпов имеются и другие любопытные свидетельства. Исаак Менделеевич Фишбейн в 1946 году был направлен на 820-й завод. У него был случай составить собственное мнение о пользе высоких темпов.

— Начиная с сорок восьмого — сорок девятого годов нам стали давать задания по ремонту сторожевых кораблей. Здесь на заводе еще работали воен-нопленные немцы, и вольнонаемные были. Мы как-то получили задание строить рейдовые крейсерские бочки. Это такие емкости большие, метров десять в диаметре, для швартовки кораблей в открытом море. Я был тогда мастером. Надо было построить десять бочек. А кадров своих еще не было. К нам приезжали специалисты из Николаева. Я распределил работу: пять бочек должны были сделать николаевцы, пять — немцы. У них был такой рабочий Бош, они его слушались. Начали делать, надо к сроку успеть. Наши быстро взялись за работу, все разметили, дырки просверлили, готовятся собирать. А немцы потихоньку работают, не торопятся. Я уже волноваться начал, но Бош меня успокаивает, что все вовремя сделают. Наши стали собирать, а отверстия не везде совпадают. А немцы сложили железо лист на лист колодой и стали сверлить по кондуктору, и у них все отлично вышло. Выполнили качественно и в срок. А наши, кажется, так и не доделали.

Второй рассказ на похожую тему работника того же завода Василия Андреевича Годяева:

— Они работали не как мы по принципу «давай-давай». Они работали медленно, но так, что любо было посмотреть. Я приведу пример. У нас на заводе в одном из корпусов ремонтировались машины ЗИС-5. Работали там немцы и наши. Мастера были русские. Как сейчас помню, приходит как-то раз в цех ныне покойный мастер Сандаков и говорит немцу, ремонтировавшему машину: «Камрад! Шнель! Давай-давай!» Немец терпел-терпел, терпел-терпел, потом подходит к мастеру и говорит: «Шнель нихт гут!» И объяснил, что после работы русских камрадов по принципу «шнель-шнель» и «давай-давай» отремонтированные ими машины, чтобы завести их, приходилось таскать на буксире, а после работы немецких камрадов в машину можно было сесть и спокойно в ней ехать.

Подобные качества немецкого работника проявлялись не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве. Вот свидетельство Александра Григорьевича Ганжи из поселка Жилино:

— Немцы работали медленно, но основательно. Приезжают с работы, бригадир спрашивает у нашего переселенца: «Сколько гектаров скосил?» — «Четыре». Лошадь вся мокрая, уставшая. А у немца — шесть гектаров. А лошадь сухая, как бы не уставшая. Немец никогда не пойдет работать, пока не приведет в порядок инструмент, не поправит сбрую. А если уж начал работать, то по пустякам останавливаться не станет. Русские пошли курить, а он продолжает работать. У него все строго по минутам: когда работать, когда отдыхать. Он сорок пять минут работает, пятнадцать минут отдыхает. На поле никогда курить не будет. Надо ему перекурить — выйдет с поля, хоть с середины, покурит и опять пойдет работать.

Отмечаемая почти всеми медлительность немцев в работе иногда диктовалась вынужденным лукавством. У Марии Николаевны Токаревой возникла проблема с печкой: «Пригласили двух немцев. Недели две они складывали мне печь кафельную. Придут, пару кирпичей положат, я их покормлю, посидят, покурят и уходят».

Нашим переселенцам запомнились трудолюбие и мастеровитость немцев не только на службе, но и дома, в быту. Многих поражало, что по утрам женщины мели щетками, мыли тротуары и мостовые у своих домов.

Была еще одна сфера, в которой на первых порах местные жители могли проявить свои деловые качества, — торговля. Летом 1945 года в Кенигсберге было зарегистрировано 33 частных магазина. Эту картину хорошо описал участник войны, оказавшийся в Кенигсберге в 1945 году, Петр Яковлевич Немцов:

— Когда была карточная система, немцы создавали свои магазинчики и мастерские, палатки, где они торговали лимонадом, продуктами питания. Видимо, где-то доставали каким-то образом; занимались выпечкой пирожных, пирожков и т. д. Ну а потом, когда нашего населения стало достаточно, от этих немцев надо было как-то, если так можно сказать, отделаться. Так делали вот что: не отбирали у немцев магазины и палатки, а заставляли платить налог, то есть налогом их постепенно вытеснили. Положим, в месяц тысячу рублей должны заплатить налога. Они, немцы, держатся. Значит, добавили им две тысячи — они торгуют. Потом еще тысячу и т. д. Немцам стало ясно, что торговать невыгодно, и они закрыли все свои лавки. Но то, что немцы имели свои магазины, палатки, мастерские, в которых продавали продукты питания и другие предметы, сыграло большую роль, потому что у нас магазинов было мало открыто при карточной системе и, конечно, это было большим подспорьем.

«Начальнику финансового отдела

ст. л-ту Захарову

Рапорт

Доношу, что владелец магазина Фор Алла по улице Луизен Аллея, д. 49, производит обмен готовой обуви и одежды на продукты, что подтверждают обнаруженные в шкафу четыре пары полуботинок, нательное белье и продукты: сахарный песок — 0,450 кг, му-ка пшеничная 0,750, фасоль — 0,1, табак легкий — 0,2 Продукты обнаружены вторично. Прошу возбудить ходатайство перед зам. в/коменданта по гражданскому управлению о наложении штрафа на Фор Аллу в сумме 20000 марок за нарушение прав торговли.

Ст. л-т. Кузнецов

23.08.45 г.».

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1. Д. 21. Л. 58.

В заключение — рассказ одной из тех, про кого написана эта глава, — немке О. К — н, поселившейся в Кенигсберге еще в 1938 году. При новой власти ей удалось устроиться кассиром в бане:

— Работала строго от начала и до конца, ни больше, ни меньше, чем полагалось. Но все рабочее время я действительно работала, работала по-настоящему. Может, за это меня и не любили. Запомнилось, как пытались пройти без очереди в баню работники НКВД (или МГБ). Я их не пускала и говорила, чтобы они шли по очереди. Бывало так, что кто-нибудь из них заберется в ванную и сидит там больше получаса, я тогда стучу в дверь и говорю, что время кончается. Им это не нравилось, они говорили, что меня «посадят». Но я уже убедилась, что если русский скажет, что «я тебя посажу», — то это как раз и не произойдет. Это у нас, у немцев, если сказали бы, что «посадят», то это сделали бы наверняка. Потом я еще работала во вневедомственной охране на базе тралового флота и на пивзаводе. Я не давала начальству воровать. За это меня не люби-ли. Как-то раз убрали с моего обычного поста и отправили на дальний пост стоять на улице на сорокаградусном морозе. Я говорила начальнику охраны, что у меня плохое здоровье. Он мне на это заявил, что я могу уволиться и возвращаться к себе в Германию. Пришлось написать жалобу в Москву. Скоро пришел ответ. Меня и начальника пригласили в управление внутренних дел. Нас развели по разным кабинетам. Меня просили, чтобы я его простила, а его ругали в другом кабинете.

Несколько портретов

Расспрашивая переселенцев о немецком населении, мы просили рассказать, как местные жители выглядели, одевались, чем отличались от русских. Эти рассказы удивительно похожи друг на друга.

— У женщин были простые вязаные чулки или гольфы и башмаки-колодки на ногах. В них и зимой ходили. Пальто зимние были на вате, только рукава — без ваты. Помню, и мне немка сшила такое пальто, я все у нее спрашивала, почему рукава пустые? Некоторые носили полупальто. На голове платок завязывали как чалму, — делится своими впечатлениями Валентина Ивановна Текутьева из Багратионовска.

— Здесь такой район у них был — Понарт, где жили небогато. Все были чистоплотные. Женщины ходили в фартучках. На работу шли в деревянных башмачках. И рано утром было очень слышно, как они цокают по каменной мостовой. Они сумели и подвальчики свои обустроить, — свидетельствует Юлия Васильевна Гомонова.

Аккуратность немецких жителей запомнилась калининградке Ирине Васильевне Поборцевой:

— Как они следили за чистотой, как ценили аккуратность и красоту. У каждого дома стояли урны для мусора. Особенно поражалась моя дочка, что немки каждое утро выходили убирать улицу, все они были в чепчиках, белых передниках. Все отмечали, как особенно немки заботятся о своем внешнем виде: постоянно вечером накру-чивали волосы на бумажные рожки, стирали белые фартуки. Очень аккуратный народ. Хоть все кругом было разрушено, прошла война, а чистота поддерживалась.

Воспоминания продолжаются. Как бы из небытия возникают имена соседей, случайных знакомых и даже друзей-немцев.

— У нас на 820-м заводе был немец Лефебер, столяр. Исключительно хороший человек. Он меня просто околдовал. Часто ко мне приходил. Мы с ним разговаривали, обычно на бытовые темы. Он не напрашивался, но я его всегда угощал, — рассказывает Исаак Менделеевич Фишбейн.

Тамара Яковлевна Загородняя подружилась со своей ровесницей Вандой Фогт, с которой вместе работала на базе. Алексей Васильевич Трамбовицкий с теплотой вспоминает о своих коллегах по работе в калининградском кожно-венерологическом диспансере: докторе Атце, медсестре Дорис, санитарке Грунау — «как ее ни увидишь, она вечно за работой». В поселке Шпандинен большим уважением, по свидетельству Сергея Владимировича Даниель-Бека, пользовалась семья профессора Отто Зирке: «Он жил вдвоем с женой, был филологом, говорил по-русски, правда, плохо. Мы были знакомы семьями. Его использовали на заводе, где работала мама, переводчиком». Юрий Николаевич Трегуб помнит простую немецкую женщи-ну, которая почти год жила у них в доме: «Фрау Рейнгардт — так мы ее всегда звали. Отец встретил ее случайно в сорок седьмом году где-то под Славском. Она там чуть не умирала с голоду. Отец привез ее с собой, и она у нас жила во второй комнате. Помогала по дому, готовила обед, так как мать с отцом работали, а мы, мальчишки, что мы могли приготовить? Она и суп сварит, и уберет в комнате, и хлеба принесет. Сама жила и нам помогала».

Было немало таких девушек и женщин, которые жили в домах офицеров или ответственных работников на положении то ли служанок, то ли членов семьи. Об этом рассказывает Галина Родионовна Косенко-Головина:

— У меня была служанка Лисбет, у соседки — Анна-Мари. Лисбет очень хотела уехать. Анна-Мари — напротив, хотя у ее мужа была здесь кондитерская фабрика. Анна была очень величественной и симпатичной. Мы звали ее «Великая Германия». Хорошие манеры. Она рассказывала, что у нее был абонемент в театр, что муж каждую неделю приносил ей подарки. Бывало я начну играть на рояле, Анна приходит, танцует и поет. Называла меня «фрау-директор». У нее был сын — эсэсовец, но тем не менее был против войны, погиб. А второй сын остался жив, но был за войну. Власти не разрешали прислуге жить вместе с хозяевами. Лисбет в семь утра приезжала, растапливала плиту. Она считала, что надо унижаться перед нами. Однажды я поздно вернулась — приходилось возвращаться пешком через весь город. Утром Лисбет заходит с подно-сом, на подносе чай. Несет завтрак в кровать. Приседает, реверансы делает... Работала она очень хорошо, на все руки мастер. Мы кормили ее. Голубцы делали, обвязывали нитками, так она так торопилась есть, что ела голубцы с нитками.

Домработницу Елены Кузьминичны Зориной тоже звали Лисбет:

— У нее муж работал главным инженером в самолетостроении. У Лисбет когда-то был свой дом из 8-10 комнат и восемь человек прислуги. Она жила вместе с нами, мы ей предоставили небольшую 9-метровую комнату. В общей сложности она прожила у меня полтора года. Кроме уборки квартиры, стирки белья и приготовления еды, она занималась с детьми физикой, математикой — была образованной женщиной. За то, что она у нас работала, мы ее кормили. Причем, обедали все вместе. Она для нас была как член семьи. Иногда, когда я оставалась дома, сама готовила на кухне. Немцам приходилось тяжело, и они старались помогать друг другу. Я замечала, что когда Лисбет чистила картошку, очистки никогда не выбрасывала — тщательно их отмывала, высушивала, а потом, видимо, отдавала голодающим. Я ее никогда ни в чем не ущем-ляла, не подвергала жесткому контролю. 0на могла свободно общаться со своей сест-рой. Ее родная сестра Анна-Мария была домработницей в доме напротив. Я была ею довольна, хотя готовить она особо не умела. Когда пришло время расставаться — мне жалко было ее терять. Я дала ей часть продуктов с собой — крупу, бекон, сахар, хлеб. Мы уже распрощались. А на следующий день я шла утром около райкома партии к трамвайной остановке — вижу, стоит Лисбет с еще одной женщиной. Увидела меня, бросилась ко мне, стала целовать. После отъезда я от нее никаких сведений больше не получала.

Благодарная людская память особенно выделяет врачей, когда-то их вылечивших или даже спасших жизнь.

— В декабре сорок шестого года я серьезно заболел, — рассказывает калининградец Валерий Михайлович Виноградов. — С больной правой ногой попал в больницу. В то время в больницах почти все врачи были немцы. Начальником хирургического отделения была доктор Шумская, ее заместителем — доктор Раух. Профессор Раух был замечательным врачом. У меня было воспаление кости — остеомиелит. Он сделал мне оригинальную операцию, просверлив в кости шесть отверстий: у наших врачей еще не было такого способа лечения. Четыре месяца я пролежал в гипсе, потом какое-то время ходил с палочкой. А в военное училище поступил без всяких препятствий.

Александра Ивановна Митрофанова из Приморска вспоминает хирурга Рихтера Ригеля, сделавшего операцию ее мужу. У Валентины Ивановны Текутьевой в 1948 году в Багратионовске принимал роды врач Вольф. Несколько человек рассказали о хороших врачах и безотказных людях — муже и жене Бюргер из поселка Некрасово.

В заключение еще один портрет, еще одна судьба с неизвестным концом. Рассказывает калининградка Мария Павловна Тетеревлева:

— Немецкая семья, жившая в подвале нашего дома, состояла из старика, женщины лет сорока — Марты и трех девочек школьного возраста. Старик выходил на улицу крайне редко, я видела его буквально пару раз и не могу сейчас вспомнить его лица. Девочки куда-то уходили на весь день, а Марта работала на квартире у соседки. Марта — достаточно высокая женщина, была всегда одинаково и очень чисто одетая. Она носила светлую блузку, темный жакет и юбку, довольно длинную. Я ни разу не видела на ней фартука или платка, что удивительно, поскольку она работала на дому. У нее были темные, гладко зачесанные назад волосы, собранные в узел на затылке. Она напоминала мне мою бывшую учительницу, которая занималась со мной еще до революции. Наверное, поэтому я так хорошо ее и запомнила. Она держалась прямо и этим существенно отличалась от всех встреченных мною немцев, в которых чувствовалась какая-то затравленность и даже страх. По-русски она не говорила, но знала несколько фраз и хорошо понимала то, что ей говорили. Не знаю, чем она кормила свою семью, но с кухни регулярно исчезали картофельные очистки. Буфет я не закрывала, точнее, он не закрывался (в дверцах разбиты стекла), но ни разу не пропали продукты. Я давала ей картошку и кое-что из того, что ели сами: она не отказывалась и предлагала отработать. В ее услугах я не нуждалась, но кое-что она для меня делала. Например, штопала белье и учила меня этому. У нее это получалось замечательно. Удивлялась тому, что я не крахмалю постельное белье и не укладываю волосы. Уверяла, что муж должен всегда видеть чистоту в доме и красивую жену. Я соглашалась с ней, кивала в ответ, но находила это излишним. Сейчас понимаю, что это действительно очень важно и стоило у нее поучиться. Она пробовала дарить мне некоторые вещи, чем ставила меня в неловкое положение: брать даром я считала бессовестным, а платить как следует тогда не могла. Марта уверяла, что ей не нужны эти платья, потому как она все равно уезжает, и даже одно из них очень ловко перешила Люсе, моей дочке. Расплачивалась я как могла, продуктами. Но продолжалось все это недолго. Однажды все они исчезли. Наверное, уходили рано утром, потому что Марта не зашла проститься. В подвале на стенах остались какие-то надписи, муж пытался разбирать, но понял только несколько слов. Под текстом были имена и напротив них даты смерти. Все такое разное у разных народов, но форма этой страшной фразы одна на всех языках: имя, черточка, дата…

Немецкие дети

Когда мы спрашивали наших собеседников о немцах, многие начинали говорить прежде всего о детях, вспоминали конкретные имена, рассказывали разные истории и всегда подчеркивали отличие немецких детей от их советских сверстников. «Очень вежливые, корректные, всегда здороваются. С их стороны не было случаев хулиганства или нецензурной брани. Одеты простенько, в рубашку и штанишки, но всегда отглаженные» (Петр Яковлевич Немцов). «Немцы хорошо одевали своих детей, несмотря на то, что сами одевались скромно, даже бедно, — вспоминает Тамара Яковлевна Загородняя. — Платочки, белые гольфы, уложенная прическа на голове — все это внешне отличало немецких детей от наших».

Вежливость и аккуратность немецких детей достигалась, по единодушному мнению наших переселенцев, строгостью и даже некоторой суровостью воспитания. Николай Иванович Чудинов из Краснознаменска сделал такой вывод, наблюдая за своей соседкой Мартой:

— У нее каждое утро дети плачут, кричат. Мы ее спрашивали: «Марта, что у тебя дети каждое утро плачут? Что ты с ними делаешь?» — А она: «Ну как же. Вот ему надо вставать вовремя, надо умыться, постель убрать, а он не успевает. Мне же некогда». Вот она, чтобы управляться, поддает ему, порет. Уже с такого возраста они приучают к порядку. Мы своих детей так не воспитывали.

Но не все дети выглядели чистыми и ухоженными. Наталья Павловна Снегульская говорила нам, что было очень много детей бездомных: «Они по подвалам жили и ходили просить милостыню — каждый день приходили. Потом их постепенно собрали. Но они почему-то не хотели идти в детский дом. Были голодные, худые, страшные».

Домашние дети и бездомные были обречены ежедневно искать себе пропитание. Одним из распространенных способов заработка была торговля. Валентина Ивановна Цапенко хорошо запомнила кенигсбергские «толкучки» тех лет, а на них — немецких детей от трех лет и старше с пачками открыток или другой мелочью в руках.

Девочек часто брали няньками к маленьким детям в советские семьи, как правило, офицерские. Или в домработницы. Хотя и не этот мотив, как считает Исаак Менделеевич Фишбейн, был главным:

— Немцев было жалко. Слезы текли, глядя на них. Мы даже взяли к себе немецкую девочку лет четырнадцати — пятнадцати. Матильдой ее, кажется, звали. Она нам помогала по дому, но мы взяли ее не в работницы, а из чисто гуманных соображений. Одели ее как следует. В Литву посылали за продуктами, за вещами. Она два раза ездила, а в третий раз не вернулась.

Сколь тяжелой должна быть жизнь, чтобы ребенок добровольно соглашался уходить из семьи, родного дома! Об этом история, рассказанная Раисой Кузьминичной Ежковой из Светлого:

— Вот помню, когда мы корову купили, гнали ее к себе на хутор. Уже поздно было, да еще дождь начался. Мы в один дом постучались, попросились переночевать. Нас не пустили. В другом тоже отказали. Я в третий стучусь. Нас приглашают. А там немцы жили. Я говорю мужу Ивану: «Это же немцы». — А он: «Ну и что?» Зашли мы к ним. Они корову в сарай поставили, печку-буржуйку растопили. У них окна были кирпичом заложены. Хозяйка несколько кирпичей взяла, нагрела на печке нам под ноги поставила. Мокрое белье с нас сняла, сушить повесила. Завернула нас во что-то. У нее дочери были, а муж на фронте погиб. Потом мы пошли с ней в сарай, и она научила меня корову доить. А потом молока нагрели и попили. Младшая дочка, ей лет двенадцать было, все с нами просилась: «Дядя Ваня, возьмите меня с собой. Я вам всё-всё делать буду, и по дому убирать, и за коровой, только возьмите». По-русски хорошо говорила. Он ее спрашивает, откуда она русский язык знает. Оказывается, она у офицера какого-то жила, за ребенком ухаживала. Я говорю, давай возьмем ее. Где четверо есть, там пятому место найдется. А Иван отвечает: нет и всё. Старшая дочь у них ничего по-русски не понимала, а младшая провожала нас утром долго, хотела с нами.

Посильную работу для ослабевших подростков найти было трудно, оставалось самое унизительное, последнее средство — просить подаяние.

— Сначала ходили по домам и предлагали дров нарубить, воды принести или напрямую просили. Мы, конечно, отказывались от помощи и кормили, — рассказывает Вера Алексеевна Амитонова. — Ходили одни и те же. Причем, как узнала, у них даже территория города была поделена, где просить. Смотрю, большой мальчик бьет маленького. Я спрашиваю: «За что?» — Оказывается, тот зашел на чужую территорию. Я тогда вынесла обоим супа и хлеба, поставила на скамейку и говорю: «Ешьте и не деритесь».

На фоне таких проблем кажется необычным тот факт, что советские власти приложили немалые усилия по созданию системы образования для немецких детей. Надежда Дмитриевна Макушина переселилась в Кенигсберг из Ряжска вместе с мамой, преподавателем немецкого языка, которая была командирована министерством просвещения для организации немецких школ. Она рассказывает:

— По области было 56 немецких школ. Учителей брали из немцев. Конечно, никакого образования у них специального не было, но главное, чтобы они не были членами нацистской партии. Проходили они курсы несколько месяцев и направлялись на работу. Директорами были только наши, они порой обижали немецких учителей, но облоно их за это очень строго наказывало, одного директора даже уволили. Был среди этих немцев-учителей один бывший подпольщик-коммунист. Мама его очень уважала.

«В 46-47 учебном году на территории бывшей Восточной Пруссии функ-ционировало 44 школы для немецких детей, из них: 8 семилетних, 36 начальных (4927 учащих-ся). Все учителя (150 человек) прошли месячные курсы при Калининградском облоно. В школах преподавались все учебные предметы, исключая географию, историю. Программа по родному языку была составлена на основе Берлинской программы. Преподавание велось на немецком языке».

Из отчета Калининградского облоно за 1946/1947 учебный год.

ЦГА РСФСР. Ф. 2306. Оп. 71. Ч. 1. Д. 829. Л. 82-83.

Немецкие школы, как правило, располагались отдельно, но были и смешанные. Анна Федоровна Черкашина училась в школе № 6, где существовало два параллельных немецких класса. Там были свои преподаватели, а русский язык относился к числу обязательных предметов. Где школ не было или, может быть, они не устраивали родителей — дети собирались вечерами у кого-то на квартире и обучались по своим программам. Об этом рассказала жительница Краснознаменска Прасковья Ивановна Котова.

Нашим собеседникам мы часто задавали вопрос, как складывались отношения между советскими и немецкими детьми. Ответы были разными. Некоторые убеждены, что контактов почти не было, мешал языковой барьер. Вспоминались конфликтные ситуации: «Немчурят наши мальчишки ловили и били. Били толпой, и я всегда плакала. А у меня была подруга-немка. Она говорила: «Ты — Маргарет, я — Маргарет» (Маргарита Павловна Алексеева). Галина Павловна Романь связывает детские отношения с позицией взрослых:

— Если взрослые были между собой в нормальных отношениях, то и мы, дети, тоже дружили. По соседству с нами жила немка Эмма с дочкой моего возраста. Мы с ней постоянно играли в куклы. Я любила к ним ходить. Тетя Эмма шила, у них было много различных лоскутков, коробочек. Я с удовольствием посещала их дом. Когда они уезжали, тетя Эмма подарила мне большую коробку с лоскутками. Она долго у меня потом хранилась как самый бесценный подарок. Но были в наших детских отношениях и другие настроения. Наши мальчишки, идя из школы, набирали полные портфели камней и с криками «Бей фашистов!» бросали в немецких мальчишек. Немецкие дети обычно по одному не ходили, всегда группой. Но в отличие от наших, они никогда никого не задевали. Даже если я шла одна, никогда меня не трогали. Проходили мимо, даже внимания никакого не обращали.

Несмотря на случавшиеся конфликты и ссоры, большинству переселенцев запомнился вполне мирный «детский интернационал».

— Дети очень быстро стали понимать друг друга, — рассказывает Анна Федоровна Черкашина. — И русские ребята легко обучались немецкому языку, многие говорили на двух языках. Приходили домой и лопотали по-немецки. Многим родителям это очень не нравилось. Мой отец ругал младших братьев и сестер за то, что очень много дома говорят по-немецки.

Так было в Кенигсберге. В сельской местности отношения, похоже, были еще раскованней, как свидетельствует Анна Александровна Гуляева из поселка Рожково Гурьевского района:

— Дети есть дети. Они всегда быстро находят контакт. Мой сын Юра, а также дети соседей дружили с немецкими детьми. Юра иногда приводил их домой, просил, чтобы я им дала молочка, потому что они голодные. Я сажала всех вместе за стол. Он с немецкими детьми и на рыбалку ходил, и играли, и картошку мороженую на поле копать ходили. Для них как будто и войны не было. Может потому, что мой сын был еще маленький?

Отношения между взрослыми

Беседуя с первыми переселенцами, мы неизменно задавали вопрос о взаимоотношениях между ними и оставшимися здесь местными жителями. Ответы были разными. Иногда люди говорили, что с немцами они не общались и «никак к ним не относились». Иногда подчеркивали негативное отношение: «Зло на них было. Даже глядеть на них не хотели, не то что разговаривать» (Нина Николаевна Дудченко, поселок Железнодорожный). Подобные же чувства испытывала и Татьяна Семеновна Иванова из поселка Маршальское: «У нас немцы работали везде, где бы их ни поставили, и работали хорошо. Но я на них не могла спокойно смотреть: перед глазами вставало лицо расстрелянной гитлеровцами матери».

Такие чувства понятны, но преобладали все-таки другие настроения. «Они же не виноваты, что война была. Всем досталось. Мою мать немцы и под расстрел водили, и наган на нее наставляли. А она к немцам хорошо относилась. Нам объясняли, что фашисты — это одно, а немцы не все фашисты», — говорит Лариса Петровна Амелина.

Петру Яковлевичу Немцову запали в душу испуганные лица жителей Кенигсберга в 1945 году:

— Они в таком подавленном состоянии и были потому, что их напичкали разными «страстями-мордастями». Геббельсовская пропаганда говорила, что русские Иваны будут их резать, вешать, убивать и т. д. Так что они были напуганы. Но потом, когда посмотрели, что отношение к ним лояльное, нормальное, человеческое... Ведь наши люди понимали, что немцы — тоже люди, дети особенно, женщины, они ведь безвинные.

Почти все рассказчики отмечали вежливость и предупредительность немцев к советским гражданам, но не все верили и искренность такого отношения. «Такие любезные — прямо в душу влезут, но им-то в душу не заглянешь», — это мнение Марии Николаевны Токаревой из Калининграда. Подобные мысли приходили в голову и многим другим. Тем более, что истинное отношение, иногда совершенно случайно, все же прорывалось. О таком случае рассказала Вера Алексеевна Амитонова:

— Однажды мой папа шел по улице с врачом-евреем, который хорошо говорил по-немецки. Сидит на скамейке старушка-немка, с ней мальчик лет десяти. Она и говорит мальчику: «Вот запомни, это один из них убил твоего отца». Тогда врач говорит ей: «Я еврей из Киева. Нас было пятнадцать родственников, остался я один, выходит, его отец убил всех моих? Это я должен ему сказать?»

Мария Ивановна Макеенко работала в военном совхозе Черняховского района, где большинство составляли немцы. Жили, по ее словам, очень дружно, ходили друг к другу в гости. Мария Ивановна даже научилась говорить по-немецки. Она стала невольной участницей еще одной языковой стычки: «Однажды стоим с одной немкой около железнодорожного полотна, мимо идут эшелоны на восток. Она думала, что я по-немецки не понимаю, и высказалась со злостью: «Все г...но немецкое везут в Москву». А я ей тут неожиданно ответила: «А когда ваши всё русское вывозили, ты не замечала?» Она смутилась и покраснела».

Однако бывало, что дело не ограничивалось одними разговорами, а принимало довольно крутой оборот. Семья Раисы Сергеевны Гаргун в то время находилась в поселке Поречье Гурьевского района. Рядом с их домом стоял особняк, где жила немецкая семья с пятью детьми. Отношения были самыми добродушными, дети вместе играли: «А уехали соседи, на следующий день их дом взлетел в воздух. Не захотели оставлять - часовую мину поставили. Хорошо, что никто не пострадал».

Конечно, такие случаи были чрезвычайно редки. Большинство переселенцев до сих пор убеждено, что крупных преступлений немцы не совершали.

«25.12.46 года в 7-м районе по ул. Регенштрассе дом 40 в 2 часа ночи немец проник в квартиру полковника 11 Гвард. Армии Порнова, стал собирать вещи в узел и с вещами пытался через окно скрыться, где и был убит из пистолета полковником Порновым, при осмотре трупа документов не обнаружено. Фамилия, Имя и Отчество убитого немца не установлено, возраст 16-17 лет. Труп направлен в морг».

Из сводки происшествий по городу Калининграду за 1946 год (фамилия изменена).

ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 2. Л. 77.

Беседуя с переселенцами, мы заметили, что отчуждение и неприязнь к местным жителям возникали главным образом тогда, когда отсутствовало или было ограничено непосредственное общение. И наоборот, если люди жили или работали вместе, складывались отношения вполне дружелюбные.

Вот свидетельство Эммы Федоровны Беженовой из города Светлого:

— Рядом с нами жила одна немецкая семья: фрау Марта (мы звали ее тетя Марта), ее мама и сын Гангчурген. Муж Марты погиб на фронте. А этажом выше жили две пожилые немки. Отношения наши с ними были самые теплые. Марта и ее мама связали для нас с сестрой рукавички и носки, давали продукты, хотя сами жили нелегко, — они нигде не работали и питались прошлыми запасами. Часто по вечерам мой отец играл на баяне (он дошел до Берлина и знал несколько немецких фокстротов), тогда эти пожилые немки и другие приходили к нам танцевать. Жизнь немного скрашивалась. Мачеха порой обижала нас с сестрой, но тогда Марта забирала нас к себе и очень сочувствовала. Часто мы с Гангчургеном рассматривали большую красивую книгу с картинками — детскую Библию. Марта объясняла мне сюжеты картинок, рассказывала про Иисуса Христа. Вообще немецкое население было очень религиозно. На праздники, особенно Рождество, устраивали гадания.

Подобные бесхитростные истории, пожалуй, лучше всего подтверждают давно известную истину, что несмотря на войну и какие-то чрезвычайные обстоятельства, люди в душе своей сохраняют человеческие чувства.

Николай Васильевич Купчин из Маршальского и его жена были знакомы с немкой Хильдой. «Однажды, когда я был в командировке, моя жена заработалась так, что забыла, что у нее в тот день — день рождения. И вот Хильда пришла вечером к моей жене, напомнила, что у нее праздник, и подарила ей кувшин и три чашки».

У Прасковьи Ивановны Котовой, когда она жила в поселке Толстово Краснознаменского района, соседкой по дому была фрау Ружат — бухгалтер в местном совхозе:

— Во время бомбежки фрау Ружат потеряла четырехлетнего сына, и старшего тоже потеряла, но он потом нашелся в Германии и прислал ей письмо. Она жила с дочерью — большая уже девочка была. Мы с ней очень дружили. Бывало стучит она мне через стенку: «Паша, ком е шнапс тренькать!» Это значит она вернулась с базара и приглашает меня выпить.

Совместные застолья были не такими уж редкими явлениями. «Бывало, выпивали вместе, — вспоминает Александр Николаевич Игнатьев из поселка Кострово. — Но они пили мало. Да ведь тогда и мы не пили, как сейчас. Тогда пьянки такой после войны не было».

«Проживающие в районе 8-й районной комендатуры немцы Прайс и Шварцельмюллер на протяжении 1,5 месяцев занимались в своих квартирах самогоноварением, что строго запрещено Советскими законами. Проверкой установлено, что Прайс и Шварцельмюллер начали изготовлять самогон с разрешения нач. ком. отдела Гражданского управления 8-го района мл. л-та Биктеева. При этом два других офицера, работники того же Гражданского управления, капитан Коростяков и л-т Григорьев, зная о самогоноварении в указанных квартирах, не приняли мер к его прекращению, а систематически покупали этот самогон».

Из приказа по временному гражданскому управлению ОВО от 5 февраля 1946 года.

ГАКО. Ф. 332. Оп. 1. Д. 2. Л. 33.

— К нам приходила немка, и мы угощали ее блинами, — говорит Юлия Васильевна Гомонова. — А к немцам мы ходили на кофе. Правда, кофе, конечно, был не настоящий, они делали его из ячменя. Немцы не обвиняли нас. Часто говорили: «Это Гитлер загнал нас в подвалы». В день Победы некоторые даже праздновали вместе с нами. А жена мельника так даже плясала…

Нашим переселенцам вообще нравилось, что немцы умели отдыхать: «Отработают свое, солнце еще не закатилось, они — свободные, отдыхают: молодежь на велосипедах катается, дети в мяч играют» (Вера Власовна Волкова, г. Гвардейск). Агния Павловна Бусель, когда жила в Правдинском районе, любила по выходным ходить на водохранилище: «Сюда собирались целыми семьями немцы. В котелках варили уху. Пели песни, разговаривали. Я, откровенно говоря, завидовала их семейной идиллии. Мы отдыхать не умели».

Случались и общие развлечения Повсеместно устраивались танцы. Молодежь, похоже, не очень интересовалась, кто какой национальности. Самой знаменитой танцевальной площадкой в Калининграде был «Немецкий клуб», располагавшийся за нынешним диспансером на Барнаульской улице. Там бывал и Юрий Николаевич Трегуб:

— В клубе собиралась немецкая молодежь, девушки, парни. Они принимали нас неплохо, дружелюбно. Не припомню, чтобы там случались драки. И мы к немецкой молодежи относились хорошо. Танцевали с немками-девушками под аккордеон, на котором играл немецкий парень. И девушка-немка пела немецкие песни. Это были фокстроты и танго. Еще немцы танцевали свои народные танцы, но они нам не нравились, мы требовали знакомую музыку — фокстрот, танго, линду. Приглашали немецких девушек. Они не отказывались танцевать с нашими ребятами. Немецкие парни к этому относились спокойно. Из немцев было больше девчат, чем парней. Немецкие девушки были очень привлекательны, симпатичны.

«По Вашему приказанию в феврале месяце 1946 года были созданы: Центральный немецкий клуб Кенигсбергской области и районные немецкие клубы. При центральном клубе был создан театр с труппой немецких артистов, антифашистская школа, редакция радиовещания на немецком языке и редакция по печатанию изданий на немецком языке, а с 20 мая 1946 г. и джаз-оркестр.

Первого мая была проведена демонстрация немецкого населения и митинг в гор. Кенигсберге с участием 3600 демонстрантов».

Из письма и. о. начальника центрального немецкого клуба гв. капитана Когана начальнику областного гражданского управления от 6 июня 1946 года.

ГАКО. Ф. 298. Оп. 4. Д. 2. Л. 71-72.

Новые власти старались охватить немецкое население привычными для советских людей формами пропаганды. С этой целью в конце июня 1947 года стала издаваться областная газета на немецком языке, в ней работала журналист Мария Павловна Кубарева, которая нам рассказала следующее:

— Немецкая газета была создана по решению ЦК партии, а руководство ею осуществлял обком. На титульном листе газеты было написано: «Новое время. Газета для немецкого населения Калининградской области. Выходит два раза в неделю». По формату она равнялась половине «Калининградской правды», то есть печаталась на одном листе с двух сторон. В редакции работало шесть советских сотрудников и четверо немецких (переводчик с русского языка на немецкий, машинистка, два корректора). Из числа немцев газету обслуживали также рабочие типографии: наборщики вручную, верстальщик, печатники на плоской машине. Главной задачей газеты было информировать немецкое население о событиях в области, в Советском Союзе и за рубежом, знакомить с советской страной, ее республиками, законами, экономикой и культурой. Печатались и все необходимые официальные материалы. Вообще «Нойе Цайт» делалась по типу большинства газет того времени. В каждом номере печаталась передовая статья на актуальную тему, подборка о том, как идет работа на предприятиях, в сельском хозяйстве, по восстановлению жилья. Помещались выступления самих немцев о том, как они выполняют план, сколько зарабатывают. Некоторые немцы проявляли себя даже как рационализаторы. Лучших рабочих поощряли денежными премиями или талонами на обувь, отрезами на платье.

Недавно я перелистывала подшивку немецкой газеты и словно вернулась в свою молодость. Нашла несколько собственных корреспонденций о работе немцев на вагонзаводе, других предприятиях. Но своих материалов писала мало. Главной моей задачей было организовать выступления самих немцев в газете, что было не так просто. Многие, особенно молодые, наиболее отравленные фашистской пропагандой, боялись, что времена переменятся и сотрудничество в советской газете припомнится им немецкими властями. Но всегда находились и те, кто соглашались выступить, образовался даже небольшой авторский актив из рабочих, учителей, служащих, которые писали по собственной инициативе, тем более что им полагался гонорар за публикацию.

Газета «Нойе Цайт» просуществовала недолго. В связи с эвакуацией немцев на ее базе в октябре 1948 года создана молодежная газета «Калининградский комсомолец». Трудно сегодня сказать, какой популярностью пользовалось немецкое издание у самих немцев. Об этом мы спросили у одной из тех, для кого она предназначалась. Вот ответ О. К — н:

— Никакой общественной и политической работы с немцами не проводилось: кому это было надо?! О газете «Нойе Цайт» ничего не слышала. Никакой художественной самодеятельности и танцев у немцев не было. Мы думали тогда не о танцах, а об овсе и лебеде, как бы выжить!

В разговорах с переселенцами мы интересовались, как, на каком языке они общались с немцами. «Объяснялись мы с ними довольно сносно, — ответила на наш вопрос Александра Андреевна Соколова из Калининграда. — У них в ходу был солдатский немецко-русский разговорник. Так что необходимые в быту «данке», «камрад» и прочее они знали. А что непонятно было, выяснялось жестами».

Но и советские люди, особенно молодежь, быстро выучились говорить по-немецки. В их рассказах и сейчас то и дело мелькают отдельные немецкие слова и даже целые фразы. Кроме того, многим пришлось узнать чужой язык вынужденно — во время оккупации, в плену, на работах в Германии. У Ларисы Петровны Амелиной первыми «учителями» немецкого стали австрийцы — солдаты оккупационной армии в Орловской области: «Когда они у нас в доме стояли, всё меня учили, как что будет по-немецки. Помню, взяли у меня книжки и стали смотреть. А там Ленин был нарисован и Сталин. Они говорили, что Ленин хороший, а Сталин плохой. А я тогда говорю: «А ваш Гитлер — косой!» Эта детская дерзость не имела прямых последствий, но вскоре двенадцатилетняя Лариса вместе с односельчанами была угнана на чужбину, где «уроки немецкого» продолжились.

И еще один вопрос показался нам любопытным: научились ли переселенцы чему-нибудь у местных жителей?

— Научились, — утверждает Александра Ивановна Митрофанова из Приморска. — Я вот приехала из Владимирской области и не знала, как компоты готовить. У нас их не делали. У нас солят в бочках: яблоки кислые в бочках, капусту в бочках, мясо в бочках. Все что есть — в бочках. А здесь я компоты в банках стала делать. Квас научилась делать. Мы на работу ходили и к одной немке зашли попить. Она нам квасу налила. Подруга боится пить, а я говорю: помрем, так помрем. А фрау: «Кушайте» Мы попробовали — как вкусно она делает! Она ревень туда кладет, и хлебушка пережжет, дрожжей крошечку. Какой он вкусный! Она нам все объяснила, как готовить… Однажды я в огороде копаюсь, выкидываю такой большой куст ревеня. А соседка-немка увидела и кричит: «Ой, фрау, фрау! Дас гут!» А потом рассказала, что из него кисель можно делать. Я ей этот куст отдала. А она: «Ой, спасибо, спасибо!» Там ревень у каждого был в огороде. А мы же не знали, думали, что сорняк. И сейчас у меня он в огороде растет. Пироги с ним делаем.

Марию Ивановну Макеенко из поселка Междуречье немцы научили варить патоку из свеклы: «Долго надо было варить, кипятить, и получалось что-то похожее на черное повидло». Вообще, «фирменные» немецкие рецепты сохранились до сегодняшнего дня в некоторых калининградских семьях.

Именно здесь многие советские переселенцы впервые познакомились с тем, как был устроен традиционный европейский быт.

— Немецкие дома были хорошо оснащены. Некоторые предметы были так сделаны, что русские не знали, как с ними обращаться. Например, у нас в доме стояла стиральная машина, но мы не знали, для чего этот агрегат и хранили в ней питьевую воду, — вспоминает Октябрина Ивановна Мешковская.

Случаи мародерства и насилия

Уже говорилось, что переселенцам трудно было разобраться в подлинных настроениях местного немецкого населения. Но одно чувство бросалось в глаза — страх.

— Они наших боялись, не знаю как, — вспоминает Екатерина Сергеевна Моргунова из поселка Кострово. — Особенно когда наши мужики выпьют, они закрывались и не выходили никуда. Да и в другие дни старались из дома без нужды не показываться. Как с работы придут, в столовую сходят и домой. И не выходят. Боялись. Наши-то как их увидят, кричат: «Камрад! Камрад!» А потом как загнут матом и смеются.

«Приведите примеры гуманизма советских людей к оставшемуся немецкому населению», - так весьма категорично сформулировал свой вопрос к Юрию Николаевичу Трегубу один наш интервьюер.

— Насчет гуманизма я затрудняюсь, - ответил Юрий Николаевич, - а вот насчет злобных выходок есть примеры. Были такие случаи. На остановках трамваев, на базарах отдельные русские ругали немцев, замахивались на них, фашистами обзывали. Были случаи, когда немцев ударяли, били при всех. И никто не вступался за них, и страшно было вступаться, потому что тебе же скажут: «И ты туда же, фашист! И ты их защищаешь!» Вот такое мнение было: немец – фашист, и всё. Любой немец был фашистом: и маленький, и большой. Но это было понятно: в войну немцы уничтожали наших людей, детей. Так что в то время быть немцем означало быть изгоем. Хотя многие русские сочувствовали им и помогали.

«22.7.46 г. в поселке Рутенштайн во 2-м районе гражданин Колядин П.И. и гражданка Ивченко М.В., находясь в нетрезвом виде, с бранью напали на немку Аннер и ее брата Аннер Вили, которому отшибли ногу и раздавили половые органы. Колядин и Ивченко задержаны».

Из сводки происшествий по Калининграду за 1946 год (все фамилии изменены).

ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 2. Л. 3.

Незащищенным положением немецкого населения не брезговали пользоваться нечестные люди. Случалось, немцам недодавали талоны на питание, обсчитывали, задирали. Было и мародерство — вечный спутник всякой войны.

— Специально немцев никто не обижал, — считает Антонина Прокопьевна Отставных, — но иногда отношение к ним со стороны переселенцев было самым бессовестным. К сожалению, бывали случаи мародерства. Мародеры нагло вламывались в немецкие квартиры, забирали кровати и постельные принадлежности. Таких случаев было мало, но они были. На мародеров никто не жаловался. Переселенцы поругают их между собой, и все на этом.

— Наши немцев не убивали, но обижали, — говорит Матрена Федотовна Букреева. — Помню, немка на базаре продавала платье. Русская подошла, примерила, свернула под руку и пошла. Немка за ней: «Фрау, фрау!»

«Кузнецов Павел Александрович, вступив в преступную связь с неустановленным гражданином и со своим братом Кузнецовым Иваном Александровичем, последние начали заниматься грабежом немецкого населения. В апреле месяце 1947 года ими ограблена немка Монке, у которой забрали домашние носильные вещи, при этом грабители были вооружены гранатой и топором, в июне месяце 1947 года ограблены немки Гланер и Кригер, забрали носильные вещи, при этом был ранен немец Петершум».

Из постановления на арест 5 июля 1947 года прокуратуры г. Озерска (фамилии преступников изменены).

АОР. Ф. 51. Народный суд (необработанные дела).

Большинство переселенцев убеждено, что мародерство не оставалось безнаказанным. Филипп Павлович Столповский из Багратионовска рассказал, что, когда трое русских выгребли у немцев семь мешков картошки — преступники были арестованы и осуждены.

— Двух солдат нашего батальона, которые, готовясь к мобилизации, грабили немцев по ночам, судил военный трибунал. Их приговорили к лишению свободы. Они дешево отделались: за такие дела можно было получить пулю в лоб, — свидетельствует Николай Васильевич Енин из Калининграда.

Павлу Григорьевичу Белошапскому случалось самому вступаться за немецких жителей, которых пытались ограбить или оскорбить некоторые из переселенцев. «Против таких подлецов нам, бывшим солдатам, приходилось применять физическую силу — пускать в ход кулаки».

«27/XII-46 года в 12 часов на ул. Карла Маркса в доме № 17 обнаружено два трупа. Выездом на место установлено: на втором этаже разбитого здания проживали две немки. Одна немка лежит в постели, убита топором, разбита голова, другая лежит на полу, тоже убита топором. Преступники не установлены, убийство произведено с целью ограбления, трупы направлены в больницу на вскрытие».

Из сводки происшествий по Калининграду за 1946 год.

ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 2. Л. 78.

Работавшему водителем в совхозе № 13 Гурьевского района Николаю Васильевичу Купчину тоже бывало стыдно за некоторых своих соотечественников.

— Немцы, работавшие со мной (они постоянно обслуживали мою машину), жаловались мне на обиды, и мне приходилось несколько раз пресекать мерзкие выходки со стороны отдельных переселенцев, защищать немецких жителей. Вскоре вышел приказ, категорически запрещавший обижать немецкое население (это было в конце сорок седьмого года), и за нарушение этого приказа под суд было отдано несколько военнослужащих и переселенцев. Суд был показательный, в одном из помещений в правлении совхоза, на нем присутствовали немцы. Помнится, обвиняемые получили от пяти до десяти лет лишения свободы.

Жертвами насилия становились и немецкие девушки, женщины. Вот одна история, рассказанная жительницей Правдинска Антониной Васильевной Якимовой:

— В нашем доме жила немка на втором этаже. Мы ее не трогали. Я к ней никогда не заходила. Родила она от кого-то из наших ребенка. С ним и поехала в Германию. Я ее накануне отъезда спросила: «Зачем ты на это решилась?» А та мне жестами объясняет, что не по доброй воле, пришел человек с автоматом и пригрозил. Испугалась.

«29 июня сего года Марынин с целью хулиганских побуждений пытался изнасиловать немецкую жительницу Даускат Эльзу, пытался ее повалить на скамейку, а чтобы она не кричала — зажимал ей рот, но свои намерения привести в действие не удалось, т. е. Даускат у него вырвалась».

Из постановления об избрании меры пресечения Озерского нарсуда за 1947 год (фамилия преступника изменена).

АОР. Ф. 51. Народный суд (необработанные дела).

Немецкие женщины старались быть настороже, даже когда опасность оказывалась мнимой, как в рассказе Веры Алексеевны Амитоновой:

— Зимой сорок шестого года заболела мама. Пришла одна женщина — Шарлота. Помыла полы, принесла дров, угля, пробыла у нас целый день и ушла только к вечеру. Она жила в подвалах на улице Офицерской. Мама дала ей крупы. Потом Шарлота приходила еще и еще. Мама однажды говорит: «Шарлота, уже холодно, оставайся у нас». Долго та не соглашалась, но потом осталась. У нее было тревожное выражение лица, почему-то очень боялась остаться. Осталась она ночевать в той самой мансарде, где у нас стояло варенье, хранились продукты. Там было попрохладней. Мама предлагала Шарлоте перейти спать к нам в гостиную, она отказалась. А папа всегда сидит до трех ночи, работает и очень много читает. Обычно пьет чай с вареньем. Варенье кончилось, он пошел за ним на мансарду. Шарлота вскочила: «Найн, найн». Папа спрашивает: «Да что с тобой?» А она закрылась одеялом, сидит на кровати и трясется. На следующий день не осталась ночевать. Но потом пришла и прожила у нас всю зиму.

Еще одно свидетельство, без которого правда о войне была бы неполной. Это свидетельство фронтовика и замечательного человека Александра Игнатьевича Фурманова, после войны продолжившего службу в Кенигсберге:

— Общения военных с немцами не было, а наоборот, у многих оставалась ненависть к ним. Я несколько раз замечал, что ночью в пирамиде для оружия не хватало одного или двух автоматов. А поутру при построении полка нам сообщали, что ночью опять расстреляна немецкая семья или убит немец. Я уверен, что это было мщение за убитых братьев, матерей, за разграбленную нашу землю. Потому как в беседах между собой солдаты признавались, что «за отца-партизана» или «за повешенную мать рассчитался». Но это все хранили в большой солдатской тайне, так как если установят виновника или насильника, то его ждал военный трибунал.

Военнопленные

Помимо мирного немецкого населения, в области находилось большое число военнопленных. По свидетельству наших собеседников, лагеря с пленными солдатами вермахта располагались в Балтийске, Черняховске, Гусеве, Немане, поселке Ясное Славского района, недалеко от Советска и в других местах. Особенно много военнопленных было сосредоточено в Кенигсберге. В Балтийском районе целые участки обносились колючей проволокой — там они жили и работали. Иногда для их размещения использовали построенные еще немцами концентрационные лагеря, из которых в 1945 году Советская Армия вызволила русских, поляков, французов...

— А сколько здесь было лагерей! — вспоминает Александр Сергеевич Штучный, приехавший в Калининград в 1947 году. — В поселке Комсомольском был такой лагерь, где во время войны наши люди работали в тяжелых условиях, умирали — немцы ведь это видели! Моя сводная сестра была освобождена из лагеря, который находился на Куршской косе. Много русских людей работали батраками в частных домах, испытывали страх и унижения.

Нина Моисеевна Вавилова обошла, наверное, все кенигсбергские кладбища, надеясь найти могилы своих родных, угнанных фашистами с территории оккупированной Белоруссии на чужбину. Вот ее рассказ об одном из эпизодов этих скорбных поисков:

— В Кенигсберге военнопленные наши были и просто на работу сюда угнанные. Есть мост около вагонзавода. Вот мы под этим мостом надписи видели — много всяких. Помню уж мало. Ну, такое вот: «Когда-нибудь вы придете и прочитаете про нашу муку, нашу каторгу». Наши военнопленные там, под мостом и работали, и жили. Сетками их огородили, как зверей. Есть давали сырую свеклу, брюкву, турнепс. Кидали, как скоту. За одну ночь умирали по пятнадцать человек (это мы там же, под мостом, прочитали).

Что же касается условий жизни немецких военнопленных, то они, по воспоминаниям очевидцев, были довольно сносными. Антонина Прокопьевна Отставных в 1947 году работала диспетчером на железнодорожном участке завода «Шихау» и бывала в лагере для военнопленных.

- Территория лагеря была ухожена. Чисто, много цветов и кустарников — там сейчас деревья выросли. В помещениях тоже было чисто, отопление — центральное.

Владимир Тимофеевич Макеенко из поселка Междуречье Гвардейского района в то время возил пленных на работы и нередко бывал в местном лагере, у него осталось такое же впечатление:

— В лагере у них была поразительная чистота. Порядок в общежитии прямо как в госпитале. Конечно, бараки, охрана и все такое прочее имелось. Но внутри очень хорошо. Белые простыни. Кормили прямо по немецкому распорядку. Мы забывали поесть, так, иногда что-нибудь перехватим, а им строго в одно и то же время привозили обед.

Не удивительно поэтому, что среди переселенцев было распространено убеждение, что пайки у пленных больше, чем у них самих. Труд германских солдат использовался главным образом на тяжелых физических работах: они расчищали завалы, ремонтировали дома и дороги, в Славском районе укрепляли бетонными плитами дамбы в затопрайоне. Антонина Прокопьевна Отставных нередко наблюдала, как по железной дороге вагоны с углем к ТЭЦ немцы тащили вручную, если выходил из строя мотовоз или паровоз. Специалисты чинили машины, сельхозтехнику, работали у станков. Таких было много на 820-м заводе. Об этом вспоминает Михаил Иванович Иванов:

— На нашем заводе военнопленные работали честно. Когда выполняли норму, их кормили хорошо. В немецких бригадах назначались старшие, получавшие у русских мастеров задания и отвечавшие за их выполнение. Задания выполняли в срок. А еще немцы делали красивые бляхи на брючные ремни и портсигары, чтобы угодить русским. Они никогда не пререкались и не отказывались от работы. Чьи попало распоряжения не выполняли, если наш рабочий требовал от пленного сделать что-то, то тот отсылал его к мастеру за разрешением.

Военнопленные работали на вагонзаводе, на других восстанавливающихся предприятиях, в специально организованных мастерских, например, в одноэтажном кирпичном здании на месте нынешнего магазина «Океан». Использовался труд военнопленных на строительстве. По словам Якова Лукича Пичкуренко, они строили памятник 1200 гвардейцам, павшим при штурме Кенигсберга.

Помимо специально охраняемых объектов пленных ежедневно распределяли по нарядам в различные организации и учреждения, и даже направляли на сельхозработы. Постепенно к ним привыкли, и жесткий поначалу режим охраны стал ослабевать. Как это выглядело в Черняховске, рассказывает полковник в отставке Иван Сергеевич Бурденко:

— Лагерь был обнесен колючей проволокой, но охрана была слабой. Военнопленные ходили по городу достаточно свободно. Один немец у нас пилил дровишки. Они выполняли работы по нарядам в разных организациях, могли отрабатывать и у частных лиц.

Крупный лагерь находился в поселке Маёвка Черняховского района. Сюда волею случая летом 1947 года попал в качестве вольнонаемного Михаил Николаевич Чуркин.

— Я работал в мужском (а был здесь и женский) лагере, который располагался в центре поселка. На его территории находился штаб, госпиталь, где работали немецкие и русские врачи, был клуб, бараки. В лагере содержались примерно шестнадцать тысяч человек, в основном — немцы, но были и французы, австрийцы, румыны, чехи, венгры. В числе пленных было и четыре генерала. Отличить солдата от офицера было достаточно просто, так как солдаты были наголо подстрижены, а офицеры носили короткую стрижку. Лагерь охранялся нашими солдатами, которые получали тот же паек, что и пленные. Но немецким офицерам выдавали больше сахара и папиросы, а не махорку. Все пленные выглядели хорошо по тем временам, то есть сыто. На территории лагеря были различные мастерские, в которых они работали. Знаю, что генералы изготовляли деревянные гвозди для сапожной мастерской. Были и расконвоированные немцы, которые работали в подсобном хозяйстве, но жили в зоне лагеря. Среди пленных велась активная пропаганда как нашими политработниками, так и с помощью немецких антифашистов, для чего в лагере нередко устраивались тысячные собрания. Был здесь и очень хороший оркестр из числа пленных. Иногда их выводили в город, где в доме культуры железнодорожников устраивались встречи с местным населением. Играл оркестр, многие танцевали. Где-то осенью-зимой сорок седьмого года после ряда союзнических договоров военнопленных начали отправлять в Германию. При определении очередности руководствовались степенью вины, принадлежностью к тому или иному роду войск.

В своем рассказе Михаил Николаевич упомянул межсоюзнические соглашения. Именно благодаря им военнопленные, в отличие от мирного населения, имели определенный статус и попадали под действие международных конвенций. Похоже, жилось им легче. И уже не выглядит удивительной картина их отъезда с завода «Шихау», о которой рассказал Павел Федорович Мартынов:

— Перед отъездим пленных снабдили новеньким немецким обмундированием с немецких складов, выдали заработанные ими деньги, правда, предупредили, чтоб ни одного рубля в Германию не увозили. Они закупили продуктов, водки, коньяка и устроили банкет, на который пригласили руководство лагеря. Прошло еще немного времени, однажды военнопленных построили в длинную колонну по четыре или шесть человек в ряд, и они отправились на вокзал.

Может, это были те самые пленные, которых запомнила шестилетняя девочка Раиса Сергеевна Гаргун: «Тогда мы уже в Гвардейске жили. Составы с немцами ставили на запасные пути. А мы, дети переселенцев, ходили туда просить хлеб. Они бросали и смеялись. А рожи у них были красивые, откормленные...»